Легостаев еще раз перечитал письмо. Надо было, не откладывая, ответить.
Алексей Иванович сказал Довбне, что решил подзаняться военным делом, и попросил принести книги.
— Да ты же административный лейтенант, зачем это тебе? — спросил Довбня.
Впрочем, на другой день он доставил уставы, учебники и наставления.
— Готовься в генералы, Алексей Иванович, раз уж решил.
Легостаев, перерисовав некоторые схемы, ответил на вопросы, стараясь не отклоняться от текста уставов, а о жизни бригады сообщал туманно, ссылаясь на военную тайну.
Письма из Ровеньков приходили часто, иногда даже два или три раз в неделю. Казалось, мальчик до сих пор чувствует неуверенность, тревогу и после двухмесячного перерыва в переписке хочет еще и еще раз доказать себе, что все обстоит по-прежнему.
Он задавал десятки вопросов. И в письмах чувствовался тот неугасимый интерес к людям, требовательный, верящий горенковский взгляд, за который так любили в бригаде его отца. Мальчик спрашивал, совсем ли срослась у Торбозова рука, раздробленная на Одере, кто теперь самый молодой и кто самый старый танкист в бригаде, какие знаменитые водители, башнеры, стрелки выдвинулись из новых пополнений. А рядом с этими вопросами о людях неизменно повторялись другие — военные, все более сложные от письма к письму. Такие детальные, что приходилось все глубже изучать уставы и наставления, а младший лейтенант Довбня, будучи пехотным офицером, не мог уже служить проводником в путешествиях по миру танковой техники и тактики.
В первых письмах Легостаев старался сохранить некоторую сдержанность, но это не удавалось. Он не мог, а может быть, не имел права укрыться от требовательных вопросов мальчика. С девяти лет, со дня, когда под Винницей в бою погиб его отец, Петр Горенко жил для того, чтобы прийти в эту часть, где ему дорого было все — каждый человек и каждая машина. Вероятно, был момент, когда Легостаеву следовало написать мальчику всю правду. Он упустил этот момент. Теперь воскресшая по его, Легостаева, воле бригада жила. И он отвечал за ее жизнь перед человеком, который верил ему, можно даже сказать — жил этой верой.
Бригада существовала и должна была существовать.
В пять часов Легостаев захлопывал бухгалтерские книги — они теперь находились в состоянии, именуемом финансовыми работниками «ажуром». Воображаемый мир охватывал его сразу, тут же, в конторе «Металлоприбора». Сны наяву переходили в письма, а письма — в сны. Маневры, ученья они будут завтра описаны в письме Петру Горенко; но прежде чем перейти на бумагу, события разыгрывались в воображении.
