— Ничего, ничего, — забормотал Гурин, — может быть, все обойдется… Забудьте это, как будто ничего и не было… Молчите… Никто и не будет знать. Множество людей о чем-нибудь да и помалкивают. И ничего — живут… — Голос его опять прозвучал неуверенно.
Тут, не нарушая тишины ночи, бесшумно выплыло из-за островов сверкающее диво: длинный-длинный, двухпалубный белоснежный теплоход, осыпанный огнями — земными звездами. На этом теплоходе все спали, и он казался пустынным, и Гурину почудилось, что он живет сам по себе и плывет куда-то по своим делам, без людей — сам себе хозяин.
Накатились от него волны, и лунная лента разорвалась на клочки-блики, и они заплясали, забегали, вспыхивая и погасая, вспыхивая и погасая. А осины пахли и пахли, и этот запах Гурину казался сладковатым. И не верилось ему, что где-то есть большие, пылающие города и скопища людей в них. Нет всего этого, нет. Есть только дремлющая река, танец бликов, письмена в высоте, запах мокрых осин, да эта, запутавшаяся в жизни, девчонка…
3
Причалили к высоченному колпашевскому берегу, с крутыми дощатыми лестницами. Внизу у борта, среди нефтяных пятен и щепок, плавала стоймя пивная бутылка наполовину с водой…
Желто-черный лесовоз — по-стариковски грузный и медлительный — отводил от берега баржи с горами бревен, пах тайгой на всю Обь. К дебаркадеру скользнула белая лебедь с красными лапами — краснодонная «Ракета» на подводных крыльях — изящная и легкая в движениях, как плясунья. Черный, с белыми надстройками, приземистый, широкобокий, трубастый буксир «Толбухин» осторожно подталкивал к грузовой пристани узкую и неимоверно длинную, похожую на плавучий мост, баржу, заваленную углем. Ее борта едва выступали из воды. Серединой Оби прошел белый танкер с серебристыми баками. На них пламенело: «Курить нельзя. Огнеопасно».
Обь жила торопливо: кончалась навигация…
Вся команда вышла на палубу, ждали кэпа, так речники между собой называют капитанов.
Гурин уже успел со всеми познакомиться.
Вон матросы: хмурая, нервная Зоя и мужеподобная, крупнолицая Нюра. Она такая молчаливая, что Гурин сначала принял ее за глухонемую.
А вот Костя. Он из речного училища, а сейчас на практике. Ему лет восемнадцать. На нем тельняшка, черный китель — на рукаве его три золотые нашивки и штурвал, перекрещенный якорем, на форменной фуражке в лавровых ветвях тоже штурвал с якорем. Костя — щеголь, он гордится этой формой. Брючки у него отутюжены, ботинки — надраены. Чернявый, худущий Костя еще не бреется: на губе его чернеет лишь пушок. Ведет он себя на судне как у матери: капризничает — супы и щи не ест, капусту, сало, жареный лук, мясо с жирком не выносит. Повариха, Анна Филаретовна, варит ему только кашу, картошку да компот.
