— Кто это здесь?! Что за гость в моем доме?!
И услышал тихий, боязливый девичий голос в ответ.
— Здравствуй. Галия я. От грома спасалась. Еле добежала.
— Хм, Га-ли-я… Син татар кызы? Из татар, значит?
— Татарка я. Догадался.
Услышав детский смешок, он закурил помятую сигарету, пустил большой клуб дыма.
— Что же ты одна по полям бродишь?
— Ягоды собирала, щавель и лук на лугах.
— А-а… Ну вот. Меня Федором зовут. Ромашкин я.
— О-о, ты начальник в нашей округе. Все тебя боятся. И конь твой бик якши, очень хороший, быстрый. О плетке твоей плохое рассказывают.
Он подбоченился, пряча свое губастое лицо, обрамленное выцветшими белыми кудрями. Подобрел от льстивой похвалы.
— Подсаживайся поближе, а то тебя совсем не видно. Только глаза и горят, как угли.
— А я тебя не боюсь. Давай, угощайся.
Она заворочалась и, пригибаясь, подвинулась к нему крупным телом, пригнула рядом голову к голове и поставила перед ним большую плетеную корзину, полную земляники.
Продрогшему в дороге Ромашкину остро захотелось вареного мяса большими кусками. Он взял в горсть крупной земляники и размял губами сочную мякоть сладких ягод.
— Дома, чать, махан варишь?
— Нет, сабантуй прошел уже. Махан сварю тебе здесь.
— Где живешь-то?
— За горой. В Карагайке. Отец, мать есть. Братья. Я младшая. Мне двадцать лет уже.
— Работаешь где?
— В клубе за хозяйством смотрю.
— Замуж не собираешься?
— Собираюсь. Хорошего человека жду. Женихов-то много…
— Разве среди твоих женихов хороших нету?
— Из тех, которых знаю, — нету.
Федор Ромашкин всмотрелся в ее лицо — оно пылало румянцем на гладких округлых щеках, глаза темные и бездонные бросали искры-светлячки — плавились, здоровые пышные губы, черные брови и ямочка на подбородке. Красавица! Картина!
— За русского пошла бы?
Галия усмехнулась сама себе.
— Пошла бы. Если полюблю.
Ромашкин вздохнул.
— Давно махана не ел.
— Я приду, сварю тебе.
…По вечерам он торопился с объездов к этому главному шалашу и издали замечал костер и парок над котлом и хозяйственную Галию, хлопотавшую около огня. Галия всегда встречала его восторженно и всегда новостью:
— А я тебе, Федор Акимович, водки принесла.
— Это ты хорошо догадалась. Промерз я.
Иногда они засиживались допоздна и он не отпускал ее домой, а если отпускал, то провожал ночью до Карагайки, до ее огонька в добротном бревенчатом доме. Оставаться она стала все чаще и чаще. Уже давно их руки знали друг друга, и губы были почти близко. Ночью Галия и Ромашкин долго не могли уснуть — все беседовали и всматривались друг в друга. Вспоминал: «Не брать чужого» и под ее вздохи притворялся спящим.
