Он грелся, поставя на плитку котелок, плотно набитый снегом, посматривал на примерзшие к слепым белесым окнам подушки и фуфайки, готовясь принять внутрь ласкового кипяточку.
От чая его разморило.
Засвербила болью нога, и в голове сразу всплыло зловещее словечко «подранок».
Он старался уснуть поскорей, отмахиваясь от воспоминаний, они мешали, лезли, лезли в душу, еще больше начинала свербить болью не только нога, но и сердце.
Что с них взять?..
Жизнь продолжалась, да и то, умолк, отстрелял его верный дружок маузер, унес жаворонок его молодецкие годы высоко в голубое небо, и откопытил по древним и пыльным степным верстам его боевой конь.
И жизнь пошла тише, видно, повернулась неторопливо земля своей громадой к тишине и мирному спокойному солнышку, по-прежнему в станичных черемуховых облаках штопают тишину шелковой нитью сытые бархатные пчелы, освежает сомлевшие от зноя степи благодатный синий разлив Урал-реки, буйно зеленеет дикий вишенник по лысым взгорьям Атача, и по-прежнему в жарком слоящемся степном мареве плывут куда-то верблюды, сворачивая на юг, обходя снежные вьюги и холода.
Подранок… Подранок…
Навалилась на него дрема-воспоминание, и высверкнуло в упор пламенем из тяжелых ружей. И никуда от этого не уйти, не спрятаться, и снова сегодня не уснешь. А боль эта в ноге тянется еще с 1919 года…
Тогда, под крутой горою Извоз, около сонной Верхнеуральской станицы, ожидая подхода красноармейских частей, горсткой бойцов в пятнадцать винтовок с одним пулеметом дали бой дутовскому потрепанному озверелому казачью.
Подступы и бока горы переплело колючей проволокой — не увидать горизонта. Горизонт под колючей проволокой! Из-под нее, закрывая солнце задами, вылезали пьяные бороды и рьяно палили из карабинов огнем вперемешку с матерщиной.
Он тогда не заметил, как окружили их со всех сторон, не заметил, как отошли товарищи и он остался один за пулеметом в угарном неведенье, все силился дострочить оставшуюся в коробке патронную ленту.
Наседали. Подползали. Прыгали на него.
Отстрелял маузер. Последняя пуля, что берег для себя, ушла в упор в живот рыжего казака, с остервенением навалившегося на него. А потом у него вышибли сапогом маузер из рук, опрокинули и вывернули руки. А он, скрипя зубами от дикой боли, неистово жалел, что не успел дострочить ленту, и она, опоясав пулеметный щиток, свесилась, молчащая и грозная, с железными зубами пуль.
Окружили скопом. Уже высверкнули шашки, загорелись глаза — пощады не будет, вот-вот изрубят. Рубить они умеют. Сколько изрублено ими безоружных красноармейцев в Оренбургской тюрьме, раненых партизан и просто захваченных в плен… Любили устраивать бойни у реки, на высоких обрывах. Любили рубить сплеча, с хриплой надсадой при выдохе, взмах — напополам…
