Но вот Анатолий Иванович встает, потягивается, смачно зевает — отлично выспался — и благодарит Земского за то, что тот покараулил его балетку. В зале вой…
Сижу в квадрате. Анатолий Иванович рядом, смотрит в сторону четвертого разворота, буднично спрашивает:
— Видел, как ломают самолеты?
— Нет, — верчу головой, полагая услышать историю.
— Смотри.
Планирует самолет на посадку — ничего особенного, разве чуть прискальзывает, исправляя неточный заход. Выравнивает, выдерживает, касается земли, вдруг припадает на плоскость, дает волчка и скрывается в пыли.
Нас обгоняет пожарная машина. Разбитый самолет — жалкое зрелище: плоскости смяты, винт загнут в бараний рог. Оказалось, нога при выпуске не встала на замок и сложилась на посадке. Инструктор заметил это с земли.
Часто на предполетной подготовке он задавал вопрос, на первый взгляд далекий от сути:
— Аданичкин, скажи, что такое метриопатия?
Медлительный и спокойный Саня хлопает белесыми глазами:
— Не знаю, товарищ инструктор.
— Хромов, а ты знаешь?
— Понятие философское, можно объяснить как умеренность или золотую середину.
— Вот-вот, золотая середина! А почему ты дергаешь ручку на посадке? Ведь просто прелесть, какого ты «козла» оторвал, ведь за это к самолету подпускать нельзя…
Или:
— Аданичкин, что такое терция?
Незамутненно глядят васильковые глаза Санечки.
— Объясни ему, Хромов.
— Это буквы в типографии определенной величины.
— Понял, Аданичкин? Возьми энпэпэ (наставление по производству полетов) и втолкуй Хромову обязанности стартового наряда под этой самой терцией, чтоб не снимал залогов на финише.
Или:
— Аданичкин все равно не знает, скажи, Хромов, что такое хокку?
— Не знаю, товарищ инструктор.
— И я не знаю, — разводит руками Анатолий Иванович.
Если уж он не знает, так нам и подавно можно не знать, и даже не нужно. А через три дня:
— Аданичкин, что такое хокку? — и читает:
Ива склонилась и спит.
И кажется мне, соловей на ветке —
Это ее душа.
Неловко, стыдно, рождается злость на себя. Вслушиваюсь в ночные шорохи за палаткой, и кажется, там бродят неприкаянные души. Завожу знакомство в библиотеке и нахожу трехстрочники в томике японской поэзии.
Возвращаемся из зоны — вполне определенного места в небе над вполне определенными геометрическими контурами на земле.
Вдруг трапеция станции, рассеченная диагональю речки, пропала под натекающей облачностью. Сектор газа под рукой пошел назад — Анатолий Иванович взял управление на себя — и хлопнула по ушам тишина, и тело освободилось от ощущения вибраций. Капот сошел с горизонта, и потекли на него ослепительно белые горы с причудливо курчавыми вершинами, обманчивая мягкость которых соблазняет. Но заходить в кучевку нельзя — турбулентность, или попросту тряска, может развалить аппарат как хрупкое, эфемерное сооружение.
