На самом же деле время у нас проходило в учениях на одной из полян пошире: это были героические баталии, мало отличавшиеся от ребячьих игр на окраине Бухареста, Оборе, когда мальчишки, разбившись на «турок» и «румын», с воплями кидались друг на друга. Мне хорошо известно, что в это самое время в парламенте давались торжественные заверения в том, что «мы хорошо подготовлены», что за два года нейтралитета «вооружение достигло должного уровня», и видные деятели со всей ответственностью утверждали, что мы «готовы до последней пуговицы, до последнего патрона» и что «наша военная наука обеспечит захват любой позиции, какой бы неприступной она ни считалась».
Быть может, эти военные каникулы не казались чересчур неприятными моим сотоварищам. Это были люди добропорядочные, смирившиеся с положением вещей. В низенькой офицерской столовой мирно тянулись наши обеды и ужины; за кушаньями, приготовленными в маленькой харчевне, велись неспешные беседы о досадно затянувшихся сборах, об интригах полкового командования, о наилучших рецептах солений и борщей, которые затем сообщались в письмах домой; в редкие дни, когда те, кто читал каждый день газеты и имел возможность блеснуть свежими новостями, шли разговоры о политических партиях. Но для меня эти сборы были беспросветным отчаянием. Как часто вечерами в столовой достаточно было одного случайного слова, чтобы воскресить во мне смятение и разбередить утихшую боль. Как страшна подчас в пустяковом разговоре одна-единственная фраза, которая мгновенно вызывает душевную бурю, подобно тому как из десятков семибуквенных комбинаций только одна открывает замок с секретом. И в результате я проводил долгие ночи в мучительной бессоннице.
Но, говоря по правде, в тот вечер причиной моего крайнего возбуждения был не столько разгоревшийся спор, который звучал уже не просто намеком, а затрагивал меня впрямую и действовал особенно ядовито, сколько мои неудачные попытки получить у командира батальона разрешение на поездку в Кымпулунг.
Наша «столовая» — домишко чуть побольше пастушьей хижины, взнесенный в горы повыше прочих румынских горных деревушек. В маленькой выбеленной комнатке стоят по стенам две узкие кровати, покрытые вытертыми ковриками; теперь они служат нам скамьями. Керосиновая лампа струит желтоватый свет, такой же бледный, как цвет вина в больших чайных стаканах. Стол, разумеется, еловый, как в корчмах при большой дороге, покрыт домотканой холстиной. И поскольку каждый офицер привез из дома свой столовый прибор какой похуже — «все равно пропадет», — то на столе у нас красуется разномастный набор тарелок, стаканов и ножей, словно с толкучки. Все четырнадцать офицеров батальона прикрытия сгрудились здесь в ожидании кофе и, не обращая внимания на густой табачный дым, продолжают спор, начавшийся еще за ужином после прочтения газеты, добытой в интендантстве.
