— Садись, садись, — промурлыкала она, вытирая липкие от сладкого сока пальцы о хлопковый платок. Единственный свет под балдахином — сочащиеся с носа отблески от города и звезд; даже не заслоняй его Иероним, в этом шелковом полумраке было бы непросто различить лицо женщины и прочесть его выражение. Ей достаточно было всего лишь слегка склонить голову под капюшоном. Смотрит ли она на меня вообще? Проклятый апельсин, пальцы липнут.
Он сел.
Шулима отставила миску, зевнула, вытянув руки над головой — кируфа разошлась окончательно, капюшон упал на спину, — усмехнувшись, пнула к Иерониму округлую подушку, а после, одним текучим, преисполненным девичьей грации движением, вытянулась перед Бербелеком на мягкой подстилке: голова на подпертых локтями руках, лукавый блеск в глазах, согнутые в коленях ноги покачиваются в ритме легкого движения лодки, на пальцах ног взблескивают серебряные кольца, подошвы белы, как вистульский снег.
— Шпионишь за мной, — сказала она.
Он потянулся за кинжалом.
— Ой, у тебя апельсин упал.
Почти насильно она сунула фрукт ему в руки. Лицо ее оказалось так близко, не было бы нужды наклоняться, не было бы нужды протягивать руку, воткнул бы пламенное острие ей в глаз, прежде чем она успела бы моргнуть. Только вот тот шеолов апельсин, что ему делать с апельсином?
Шулима усмехается иронично, ножки движутся в тени.
— Друг сообщил, что какие-то люди выспрашивают о моих старых финансовых делах, что где покупала и за сколько, откуда происходят деньги и все такое. Оказалось, что это партнеры некоего господина Панатакиса. Того самого, кто представляет в Африке интересы твоей компании. Ты ведь не будешь отпираться, а, Иероним?
Он выбросил апельсин за борт, вытер ладонь о полу черных одежд.
— Кто ты такая? — прохрипел наконец.
Она засмеялась.
— Ну вот, ты ведь не надеялся, что в ночь Исиды женщина выдаст все свои секреты?
— Помет Чернокнижника!
— Не верь этому Панатакису, он величайший обманщик Александрии. Он сильнее, чем кажется, не смог бы так обогатиться, обладая морфой невольника, не дай внешности себя обмануть.
— Ты сидела у его трона во время Крымской Клятвы!
Она надула губки.
— Ой-ой-ой, конец теперь Шулиме.
Она смеется над ним! Кровь зашумела в ушах.
Он потянулся за кинжалом.
Отчего же он все еще медлит? Рука должна обгонять мысль. Но, прежде чем он успел вынуть клинок из ножен, Шулима уже сидела у него на коленях, упершись стопами в левый борт лодки, обняв Иеронима за шею, зажав его руку, стиснутую на стальной рукояти, меж их телами, и шептала на ухо на аристократическом греческом слова — будто капли горячего меда:
