В памяти всех сразу встал жилистый тридцатилетний крестьянин с курчавой бородой и беспокойными глазами.
— Кузьма, как клещ в кобеля, вцепился в своё хозяйство…
— Давай дальше, — сказал Тимофей.
— Да он же бедняк, Пряхин-то, — остановился Плужников.
— Это мало важности. Бедняк, а дух-то у него…
— Пелагея Мотылькова…
— Вдова Митрия Петровича, я с ней сам поговорю, — сказал Григорий.
— Анисим Шестаков…
— Это который Анисим? Снизу?
— Он.
В Крутихе было два Анисима Шестакова: один — сухопарый и длинный рыжий мужик, хитроватый, но с ленцой; другой — маленький, подвижной, горячий. Жили Шестаковы в разных концах деревни, по течению речки Крутихи, и потому отличались прозвищами: верховской звался Анисим Сверху, а низовский — Анисим Снизу.
— Анисим Снизу — этот пойдёт, — проговорил Николай с усмешкой, — на хитрость его лень понадеется…
— Что, плоховат? Ну, да ведь в артель — не одних ангелов… Организация массовая, — также с усмешкой отозвался Григорий.
— Филат Макаров. Батрак.
— Пойдёт, не пойдёт, а уговорить этого надо. Для прослойки!
— Ефим Полозков.
— Вот с Ефимом задача. Мужик на подъём тяжёлый. А надо бы его… Работящий. Я схожу к Ефиму, — сказал Ларион.
— А Егоршу Веретенникова как? — спросил Иннокентий Плужников, покосившись на Сапожкова.
Григорий молча поднялся. Встали и остальные. Так судьбу Егора и не обсудили на этот раз.
Запел петух, завозились под шестком куры. Жена Тимофея приподнялась на постели, села и стала надевать через голову юбку.
— Эх, засиделись-то мы! — смущённо сказал Ларион.
Уже совсем рассвело, когда они вышли на улицу. Звёзды побледнели. Из труб на серых крышах изб валил дым. Всё было, как обычно, но в эту ночь в Крутихе положено было начало будущему колхозу…
XVII
Много лет спустя какой-нибудь колхозный паренёк из той же Крутихи заинтересуется историей своей деревушки и станет расспрашивать пожилых людей о том, кто был самым первым организатором крутихинского колхоза. Ему без особого труда все укажут на Григория Сапожкова. А в ряд с ним поставят и Тимофея Селезнёва, и Иннокентия Плужникова, и Николая, и Лариона, а за ними, возможно, сохранятся в памяти людей и другие достойные имена. Николай и Ларион были беспартийными, а Григорий — коммунист. Но в самом большом вопросе — о том, что в Крутихе надобно создавать, колхоз или коммуну, — Григорий Сапожков послушался советов Лариона, хотя вся душа у него лежала к коммуне.
Прошло некоторое время, и Григорий с Тимофеем ещё больше оценили трезвый и здравый ум Лариона. Это был крестьянин, душой тянувшийся к городу. Он собирался бросить своё хозяйство в деревне и поступить на завод. У него была, как он говорил, «способность к механике». Но теперь намерение своё Ларион оставил: артельное дело заинтересовало его. Он вызвался сагитировать Ефима Полозкова. Жил этот труженик в достатке, но сам считал, что ему во всём не везёт. В детстве его «растащили» лошади. Простой смысл этого типичного крутихинского выражения заключается в том, что лошади, на которых он ехал с поля, вдруг чего-то напугались и понесли. Маленький Ефимка вылетел из телеги и сломал ногу. Ребятишки дразнили его: «Хромка!» Ефим беспощадно дрался из-за этого с ребятишками.
