Он поддерживал всю беседу за столом, сидя рядом со своей племянницей и напротив дочери, которая сидела рядом со мной. Стояла сильная жара, я попросил его снять свой камзол, чтобы мне можно было сделать то же, и предложить своей дочери ужинать, как будто она находится у себя в комнате, и он сделал это, не находя этого слишком вольным по отношению к своей дочери, потому что у нее была очень красивая грудь, но это было как выпить море — уговорить его племянницу сделать то же самое; она сдалась, наконец, демонстрируя кости под темной кожей, но я проявил милосердие, не смотря на нее. Донна Игнасия рассказала отцу об удовольствии, которое она получила от поклонения нашей сеньоре де Аточа и от посещения «Лос Бальбазес», а потом рассказала, что видела герцогиню де Вилладариас, которая пригласила меня посетить ее. Этот добряк принялся рассуждать о болезни этой дамы, забавляясь этим, и рассказал множество фактов, на которые я сделал вместе с ним обширные комментарии, на которые обе кузины сделали вид, что не понимают. Доброе вино из Ламанчи продержало нас за столом два часа; он сказал своей племяннице, что она может лечь спать вместе с его дочерью в комнате, которая была рядом с моей, где была широкая кровать, в то время как кровать в комнате его дочери наверху была очень мала, а ночь была жаркая. Я сказал, что они мне окажут честь. Донна Игнасия, краснея, сказала отцу, что это не годится, что эта комната отделена от моей только перегородкой, у которой верхняя половина была стеклянная. Я посмотрел на дона Диего с улыбкой.
Этот добряк сделал своей дочери наставление, которое заставило меня почти рассмеяться. Он упрекнул ее за то, что она высокомерная, что она злая, что она святоша и что она недоверчивая. Он сказал ей, что я минимум на двадцать лет старше ее, и что своим подозрением она совершает больший грех, чем если бы получала некое маленькое удовольствие, к которому ее склонил бы ее ум.
— Я уверен, — сказал он, — что в воскресенье ты забудешь покаяться в том, что совершила грех, предположив дона Хаиме способным на недостойный поступок.
Она посмотрела на меня, попросила прощения и сказала, что будет спать там, где мы находимся. Кузина ни словом не возразила, и отец поднялся, весьма довольный, что дал мне новое свидетельство своего благородства.
Я решил наказать себя, чем заслужить любовь донны Игнасии, которая меня любила и которая предполагала, быть может, оказывать сопротивление, которое меня бы огорчило. Я пожелал им доброй ночи, самыми нежными словами, заверив, что они могут быть спокойны, и направился в свою комнату, где сразу лег, погасив свечу. Но сразу поднялся, чтобы посмотреть, не воспользовались ли они случаем, чтобы продемонстрировать мне свои секретные прелести, предполагая, что я могу быть наблюдателем. Некрасивая кузина поговорила очень тихо с донной Игнасией, которая как раз собиралась снять юбку, и момент спустя та дунула на свечу. Я лег. На следующий день я проснулся в шесть часов, поднялся, и через стекло увидел застеленную постель и все в полном порядке; нету обеих кузин. Это был третий день Пятидесятницы, они, конечно, пошли к мессе в церковь Соледад. Донна Игнасия вошла одна в десять часов, я писал, одетый, собираясь выйти в одиннадцать и идти к мессе. Она сказала, что оставалась три часа в церкви вместе с кузиной, которую оставила у ее двери.
