Я решился раздеться, не понимая, для того ли это, чтобы погрузиться в сон, подобно ей, или утишить мой пламень, овладев ею. Но я не замедлил понять, что же я должен делать.
Лежа рядом с нею, я не побоялся разбудить ее, заключив в свои объятия; движение, которое она сделала мне навстречу, убедило меня, что она следует своему сну, и что все, что я могу сделать — это превратить его в реальность. Я окончательно сорвал с нее ее тонкую рубашку, и она вздохнула, пошевелившись, как ребенок, которого распеленывают. Я поглотил сладкий грех в ней и вместе с ней; но перед последним пределом она открыла свои прекрасные глаза.
— Ах! Боже! — воскликнула она умирающим голосом, — значит, это правда.
Произнеся эти слова, она приблизила свой рот к моему, чтобы поглотить мою душу, дав мне свою. Без этого счастливого обмена мы умерли бы оба. Четыре или пять часов спустя, пробудившись в той же позе и видя слабый свет зарождающегося дня, смешанный с дымом, струящимся от обугленных фитилей погасших свечей, мы передали друг другу, счастливые и спокойные, всю череду наших сладких историй.
— Но мы поговорим об этом подробнее этим вечером, — сказала она; — оденемся скорее. Мы любим друг друга, и мы увенчали нашу любовь. Я чувствую себя избавившейся, наконец, от всех моих волнений. Мы подчинились своей судьбе, повинуясь требованиям владычицы природы. Любишь ли ты меня еще?
— Можешь ли ты об этом спрашивать? Я отвечу тебе сегодня вечером.
Я оделся с наибольшей быстротой и оставил ее в постели. Я видел, что она засмеялась, когда подбирала свою рубашку, которую не помнила, как сняла.
Я пришел к себе в разгар дня. Ледюк, который не ложился, передал мне письмо, которое он получил в одиннадцать часов. Я пропустил ее завтрак и отказался от чести проводить ее до Шамбери, но я, однако, не был забыт. Я сожалел об этом, но не знал, что тут делать. Я вскрыл ее письмо и увидел в нем лишь шесть строчек, но они многое сказали. Она советовала мне не появляться никогда в Турине, потому что она там найдет способ отомстить за кровную обиду, что я ей нанес. Она упрекала меня за публичный знак пренебрежения, который я выдал ей, не явившись на ее ужин, что она назвала бесчестьем.
Мне было бы невозможно явиться туда. Я порвал ее записку и пошел к фонтану. Все общество объявило мне войну по поводу того, что меня не видели на ужине у м-м Z; я защищался, ссылаясь в качестве извинения на свою систему здоровья, которая не позволяет мне ужинать; но это объяснение отвергали. Мне говорили, что знают все, и любовница маркиза, опираясь о мою руку, сказала мне без церемоний, что у меня репутация человека непостоянного; вежливость требовала, чтобы я отвечал ей, что у меня нет этого низкого недостатка, но что в любом случае никто не может меня в нем упрекнуть, если я имею честь служить такой даме как она; мой комплимент ей польстил, и я был за него вознагражден, когда она с самым любезным видом спросила, почему я не прихожу иногда позавтракать к маркизу. Я отвечал, что полагал его занятым делами; она отвечала, что это не так, закончив тем, что я доставлю ему удовольствие, если она пригласит меня к ним на завтра, добавив для проформы, что они с ним завтракают каждый день в ее комнате.
