— Это очень неприятно, господин граф, что вы изъявили желание заставить меня платить столь дорого за удачное словцо. Вы оказываете мне огромную честь, но я предпочел бы попросить у вас прощения, если это сможет помешать этому досадному делу.
— Нет, я неправ гораздо больше, чем вы, и эта вина может быть стерта лишь кровью одного из нас двоих. Вы придете?
— Да.
Я поужинал очень грустно у Сильвии, потому что я любил этого бравого человека, но себя любил не меньше. Мне казалось, что я неправ, потому что мое словцо было действительно слишком резкое, но я не собирался отказываться от свидания.
Я пришел в кафе минуту спустя после него; мы позавтракали; он заплатил, и затем мы вышли, направившись к Этуаль. Когда мы убедились, что не видны, он отдал мне сверток с сотней луи с очень гордым видом и, сказав, что одного удара шпаги тому или другому должно быть достаточно, он обнажил оружие, отойдя на четыре шага. Вместо ответа, я обнажил свое и, прежде, чем он встал в позицию, вскинул вперед в выпаде свой правый сапог и, уверенный, что поразил его в грудь, отскочил назад, выполняя его условие. Нежный, как барашек, он опустил свою шпагу, поднял руку к груди и, не показывая мне, что она окрашена кровью, сказал мне, что он удовлетворен. Я сказал ему все, что мог сказать, и должен был сказать и больше, в то время, как он прижимал к груди платок. Я обрадовался, видя, что кончик моей шпаги окровавлен только на глубину в линию . Я предложил ему проводить его, но он не захотел. Он попросил меня сохранять скромность и быть ему в будущем другом. Обняв его и проливая слезы, я вернулся к себе, очень огорченный и очень продвинувшийся в школе жизни. Это дело осталось неизвестным никому. Восемь дней спустя мы ужинали вместе у Камиллы.
В эти дни я получил двенадцать тысяч франков от аббата де Лавиль в качестве вознаграждения за то, что я проделал в Дюнкерке. Камилла мне сказала, что Ла Тур д'Овернь находится в постели из-за своего ишиаса, и если я хочу, мы можем пойти к нему завтра нанести визит. Я согласился, мы туда пошли и, позавтракав, я сказал ему с серьезным видом, что если он допустит меня проделать над его ляжкой то, что я хочу, я его вылечу, потому что его страдание не из-за того, что называют ишиасом, а из-за некоего сырого ветра, и я могу заставить его улетучиться с помощью талисмана Соломона и пяти слов. Он рассмеялся, но сказал мне делать, что хочу.
— Тогда я пойду купить кисть, сказал я.
