— В какую школу вы хотели бы поступить? — спросил меня ректор.
— На догматику, мой преподобный отец; я хочу изучать историю Церкви.
— Я вас отведу к отцу экзаменатору.
— Я доктор и не хочу держать экзамен.
— Надо, мой дорогой сын. Пойдемте.
Это показалось мне оскорбительным. Я пришел в ярость. Я тотчас же придумал своеобразную месть, идея которой наполнила меня радостью. Я так плохо ответил на все вопросы, которые экзаменатор задал мне на латинском языке, наделал столько солецизмов[40], что он был вынужден отправить меня в нижний класс грамматики, где, к моему большому удовлетворению, я увидел в качестве соучеников восемнадцать — двадцать мальчиков от девяти до десяти лет, которые, будучи уверены, что я доктор, могли только сказать: accipiamus pecuniam et mittamus asinum in patriam suant[41].
В свободное время мои товарищи по общежитию, которые все были, по крайней мере, в школе философии, глядели на меня с презрением, и поскольку они говорили между собой на свои возвышенные темы, они смеялись надо мной, потому что я делал вид, что внимательно прислушиваюсь к их диспутам, которые должны были быть для меня загадкой. Я был далек от мысли открыться, но через три дня неизбежное событие разоблачило меня. Отец Барбариго, монах — сомаск[42] монастыря Салюте в Венеции, у которого я был среди его учеников в области физики, придя с визитом к ректору, увидел меня выходящим с мессы, и сделал мне тысячу комплиментов. Первое, что он спросил у меня, — какой наукой я занимаюсь, и он думал, что я пошутил, когда я сказал ему, что я — в грамматике. Потом пришел ректор, и мы направились в наши классы. И через час — вот он, ректор, который вызывает меня из класса.
— Почему, спрашивает он, вы притворились неучем на экзамене?
— А почему вы несправедливо меня ему подвергли?
Тогда он отвел меня, немного смущенный, в школу догматики, где мои товарищи по дортуару были удивлены, увидев меня. После обеда, на перемене, все они стали моими друзьями, образовали кружок и привели меня в хорошее настроение. Красивый семинарист пятнадцати лет, который сегодня, если, конечно, он жив, является епископом, был одним из тех, чьи лицо и талант произвели на меня впечатление. Он внушил мне самое пылкое чувство дружбы и в часы рекреаций, вместо того, чтобы играть в шары, я прогуливался только с ним. Мы говорили о поэзии. Самые красивые оды Горация давали нам радость. Мы предпочитали Ариосто — Тассо, и Петрарка был объектом нашего восхищения, а Тассони и Муратори, критиковавшие его, вызывали наше презрение. За четыре дня мы стали такими нежными друзьями, что завидовали один другому. Мы сердились, когда один из нас покидал другого, чтобы прогуляться с третьим.
