Несмотря на такую прекрасную школу, полученную мной еще до наступления юности, я продолжал бывать обманут женщинами, вплоть до шестидесяти лет. Двенадцать лет назад без помощи моего ангела-хранителя я бы женился в Вене на молодой ветренице, которая вскружила мне голову. Я думаю, что теперь я в безопасности от всех глупостей такого рода, но, увы! Это меня огорчает.
На следующий день весь дом был опечален, потому что демон, вселившийся в Беттину, опять завладел ею. Доктор сказал мне, что в её безумствах присутствовало богохульство, и поэтому она явно одержима, потому что не было впечатления, что под видом сумасшествия она просто поносит отца Просперо. Он решил обратиться к отцу Мансиа. То был известный экзорцист, якобит-доминиканец, у которого была репутация человека, никогда не терпевшего поражения при изгнании демонов.
Было воскресенье. Беттина хорошо пообедала и была не в себе весь день. К полуночи ее отец пришел домой, распевая Тассо, настолько пьяный, что не мог держаться на ногах. Он подходит к постели дочери и, нежно ее поцеловав, говорит ей, что она не сумасшедшая. Она отвечает, что он не пьян.
— Ты одержима, моя дорогая дочь.
— Да, мой отец, и вы единственный, кто может исцелить меня.
— Ну! Я готов.
Он говорит, как богослов, он рассуждает о силе веры и силе отцовского благословения, он бросает свое пальто, он берет распятие в руку, он кладет другую на голову своей дочери и начинает говорить о дьяволе такие вещи, что даже его жена, глупая, грустная и сварливая, громко хохочет. Единственные, кто не смеялся, были два действующих лица, и именно это делало сцену прелестной. Я любовался Беттиной, которая, будучи первостатейной хохотуньей, нашла в себе силы для поддержания полной серьезности. Доктор Гоцци тоже смеялся, желая однако, чтобы фарс закончился, потому что несуразности его отца оскверняли святость экзорцизма. Экзорцист, наконец, пошел спать, говоря, что он уверен, что демон оставит его дочь в покое на всю ночь.
На следующий день, только мы вышли из-за стола, как появился отец Мансиа. Доктор, в сопровождении всей семьи, проводил его к постели сестры. Захваченный желанием всё увидеть и понаблюдать за этим монахом, я, помимо воли, пошел за ними. Вот портрет монаха.
Его фигура была крупна и величественна, возраст — около тридцати, волосы светлые, глаза голубые. Черты лица напоминали Аполлона Бельведерского с той разницей, что они не выражали ни триумфа, ни воли. Ослепительно белокожий, он был и бледен, так что выделялся кармин его губ, позволявших видеть его прекрасные зубы. Он был ни худ, ни толст, и грусть, лежащая на его физиономии, добавляла ему мягкости. Его походка была медленной, вид — застенчивым, что заставляло предположить большую скромность его натуры.
