Он ворочается на диване, двигает бровями. Она говорит очевидные для него вещи. Но она говорит на особенном языке, на котором он не может объясняться. Он гыкает, кхекает. И как решение всего вопроса, закуривает. Она опять продолжает (уже более спокойным голосом, медленным):
- Так что по улицам несчастным... я ходить не люблю! Потому что там много всяких людей, собак... Каких-то поражающих скрытых символов общих несчастий... или дурной знак лично на мой счет. И я все это замечаю! Все это кричит со своего места в мою сторону! - Она встает, надевает вместо тапочек туфли и говорит-говорит. - Я все это слышу, но я не хочу этого слышать! Ощущать эту постоянную боль. И если я уж такая изначально чувствительно-врожденная, то мне лучше сидеть в теплом доме, пить чай...
Она потухла. Она успокоилась. Он же, напротив, лежал с испорченным настроением. Он сказал басом:
- Я думал о смерти, но мне неприятно о ней думать.
Она засмеялась инфантильности его ответа.
Он сказал:
- Я же живу прошлым! Я уже ничего сейчас не делаю. Деньги приходят ко мне за мое хорошее прошлое. В твои годы я не думал такие мысли.
Она сказала ему житейски:
- Просто ты лучше жил, чем я.
- Может быть. Но я не думал вот так. Я хотел что-то...
Она перебила его:
- Лучше гулять тогда в сумерки, когда все собаки попрятались, а старики боятся выходить в ночи! - Она улыбается такому компромиссу. - Горят огни. Каждый шаг об асфальт обладает эхом. Эти звуки мне приятны. А потом в постель. Потом мне посылаются сны. Таких крайних переживаний я никогда не смогу испытать в жизни. Так что пускай снятся, я согласна. А светлые и хорошие сны выветриваются, как правило, из-за своей ненадобности.
Все-таки они не понимали или были не в состоянии друг друга понять. Он явно недоумевал, на него довольно сильно действовало ее тоскливое настроение, но мыслей ее, ее трагического лица он пока не осознавал. Она напоминала ему тоску, которую он испытывал в прошлом. С чем-нибудь в связи - с не- приятным чем-нибудь. Он поморщился.
- Я не могу жить один, - признался он, - это точно.
Она постучала каблуком в пол.
- Набойки железные поставлены, - сказала она.
Он посмотрел на ее туфли.
Она сказала:
- А мне приснился сон, будто меня будит мамин звонок. Я иду через двор, занесенный снегом. А это можно проделать только путем перелезания через высокую эмалированную лестницу. И ступени в ней сделаны так же часто, как в моей расческе. Высотой в двадцать этажей, так, что камня нельзя на земле различить, скамейки похожи на узкие мазки с чьих-нибудь картин. Я лезу и думаю почему-то: "Бедный мой папочка, бедный мой мамочка..." У тебя так не бывало? Беспричинная тоска... Я достигла пика высоты, и теперь мне нужно было вниз. Лестница в высоту, в мою верную смерть. Ее еще раскачивало! Я спускалась вдобавок спиной! - Рита улыбается, рассказывая это. - Сердце мое не по-человечески, а по-кошачьи мелко-мелко билось. "Бедный мой папочка, бедный мой мамочка" - я думала и думала только это. И тут с собой я увидела... я обнаружила свою знакомую. Ее зовут Катя. Она чрезвычайно мне приятная девушка. Оказывается, ей тоже выпало такое испытание. Я опускаю глаза и вижу, что на ногах у нее надеты высокие старомодные, со шнуровкой, черной кожи ботинки-коньки! С острыми золочеными лезвиями коньки. Простите меня за столько уточнений! Но их нельзя удержать внутри! - говорила Рита, показывая себе в грудь и обращаясь к фотографу на "вы". - Простите! Он снисходительно усаживается на диване.
