— Красавцы!
Алексей Венедиктович, усевшись на ягодицы, привалившись спиной к стене и нелепо — полусогнуто — вытянув ноги, ошарашено смотрел на револьвер, поворачивая его в руке и так, и эдак.
— Но, но, но… как же это?
— А чего вы ожидали, любезнейший?
Можайский, подойдя к Мякинину и наклонившись над ним, решительно отобрал у него бесполезное и неопасное уже оружие. Выглядело это немного комично. Пожалуй, даже очень комично, потому что впоследствии, когда кто-нибудь описывал эту, со слов других услышанную сцену (а слухи о ней распространились быстро), он неизменно хихикал, представляя победительствующего пристава. Впрочем, люди смеялись беззлобно, добродушно: вся ситуация выглядела настолько нелепо, что и нелепая и даже смешная в ней заключительная роль Можайского могла вызывать улыбки, но никак не злословие.
— Как же так? — Алексей Венедиктович смотрел на свои, уже пустые, руки и все никак не мог прийти в себя от удивления.
Можайский положил револьвер на стол и смерил Алексея Венедиктовича своим улыбающимся неизменно-мертвой улыбкой взглядом:
— Револьвер двойного действия, голубчик, в неумелых руках — штука бесполезная. Чудо не в том, что вы и в упор ни в кого не попали, а в том, что самого себя не подстрелили.
Мякинин с ягодиц пересел на корточки, засунув руку в другой карман — не в тот, из которого он давеча выхватил оружие. И, как сие ни печально, здесь мы вынуждены отметить, что этот жест никого не насторожил: ни самого Можайского, ни Чулицкого, ни Инихова, ни Гесса с Любимовым. Возможно, потому, что в то же самое мгновение с порога кабинета донеслось деликатное покашливание, после которого приятный баритон вкрадчиво вопросил:
— Кажется, я в самое время?
Полицейские обернулись на голос: на пороге, положив руку на локоть дежурного офицера, стоял Михаил Георгиевич.
Возможно, то, что все отвлеклись на появление врача, и может до некоторой степени служить оправданием случившегося далее. Кто-то и прямо высказывал такую мысль. Но сам Можайский, вспоминая позже и рассказывая этот эпизод, неизменно хмурился — настолько, насколько это вообще было возможно при его-то и без того хмуром лице. Хмурился, неодобрительно качал головой и добавлял:
— Если бы не это наше головотяпство, скольких неприятностей можно было бы избежать!
А случилось, как, вероятно, помнит знакомый с судебной хроникой читатель, вот что: Алексей Венедиктович вынул из кармана бритву и раскрыл ее. Михаил Георгиевич — единственный, кто в этот момент стоял к Мякинину лицом — окриком привлек внимание полицейских, но было поздно. Рванувшиеся к нему Можайский и Чулицкий опоздали: Алексей Венедиктович широко размахнулся и перерезал себе горло.
