— Возможно.
— Или все-таки он на пакетботе?
— И это возможно. Но если так, то узнаем мы это только после прихода «Цойберина» в Гамбург.
— А может…
— Михаил Фролович! — Можайский отодвинул от Чулицкого стакан с чаем и придвинул к нему другой, пустой, одновременно доставая откуда-то из-под стола бутылку бенкмановской водки. — Давайте не будем строить пустых предположений, а просто подождем. Появятся здесь наши голубчики, тогда и побеседуем. А пока…
Можайский налил Чулицкому, огляделся в поисках стакана для себя и позвал остальных:
— Присоединяйтесь, господа, присоединяйтесь!
Однако беседы с «голубчиками», неоднократно имевшие место после того, как их отконвоировали из Ревеля в Петербург, ничего не принесли: Анучин и Кузьмичев, под давлением неопровержимых улик сознавшиеся в инсценировке грабежа и убийства и краже более чем на миллион рублей ценных бумаг, векселей, билетов государственного займа, наотрез отказались сообщить, куда всё это они укрыли или пристроили. Отказались они ответить даже и на вопрос, зачем им, собственно, понадобились макет железнодорожного вагона, портрет основателя Общества и бронзовый колокольчик с дарственной надписью Князя Витбург-Измайловского. Впрочем, эти последние в глазах и следствия вообще, и Можайского в частности особого значения не имели. Все сошлись во мнении, что их похищение было чем-то вроде молодецкой выходки, насмешки, а не самоцелью.
Единственным утешением в действительно тупиковом положении дел явилась заметка всё в том же Листке, ранее напечатавшем вызвавшую гнев Можайского статью о подозрительном безучастии полиции. От имени всего коллектива главный редактор Листка поздравил полицейских с «неслыханно доселе стремительным обнаружением правды и задержанием поправших всякую общественную нравственность злоумышленников», не удержавшись, впрочем, и от ехидной шпильки непосредственно в адрес Можайского, «излишне положившегося на ставшую притчей во языцех неразборчивость в подборе личного состава». Но на этот выпад Можайский закрыл глаза или, что будет более точным, взглянул на него со своей неизменной в глазах улыбкой.
Казалось, что упорное запирательство Анучина и Кузьмичева так и не позволит завершить успехом уже вполне, как все надеялись, законченное дело. Но в один прекрасный — в сильно переносном смысле, так как в действительности был он промозглым и ветреным — день в кабинет к Можайскому явился лично Петр Николаевич из Анькиного. Без долгих околичностей достойный кабатчик рассказал, что давеча довелось ему стать свидетелем странной и очень подозрительной беседы:
