Вертолет ушел через перевал на северо-восток. Теперь мы в лагере остались вчетвером: Наталья Ивановна, Наташа, врач Валя, ну и я. Сперва мы свернули весь наш лагерь: убрали «мужскую» палатку и после некоторого колебания (сеанс связи у нас только через два дня, а до этого мы уже наверняка будем в Косистом) повалили антенну и законсервировали радиостанцию. Все наше имущество и самое ценное — образцы — еще раз тщательно упаковали и накрыли, как тентом, «мужской» палаткой; приборы и вещи завернули в оленьи шкуры. Затем тщательно прибрали все в лагере: закопали помойку, сверху компактно уложили пустые бочки, придавив их камнями. Теперь у нас во всем лагере осталось только две палатки: кают-компания и «женская» (в ней, если не придет вертолет, придется нынче ночевать и мне), а в них — самый необходимый минимум вещей и предметов.
Но вот все дела переделаны (изжарена картошка и испечены пирожки с печенкой), больше делать нечего. Сидим и ждем. А погода стала еще гаже: с неба сыплется дождь со снегом, облака спустились так низко, что кажется, подпрыгни и дотянешься до них рукой, и в довершение неприятностей из распадков полезла густая мерзкая мгла. Очень тревожно на душе.
В двенадцатом часу ночи, в глубоких сумерках, когда стало совершенно очевидно, что вертолет нынче на Тулай-Киряку не вернется, улеглись спать (Вале достался Люсин спальный мешок).
— Это хорошо, что вы у нас ночевать остались, Валя, — грустно шучу я, — вы у нас теперь вроде заложницы. Муж-то ваш — диспетчер в аэропорту, так что он живо ребят сюда за вами пригонит, если они напрямик вернулись в Косистый. Как только первый просвет в тучах появится, они уже будут тут как тут, помяните мое слово.
Почти до самого утра я ворочался: сон не шел ко мне (да, похоже, и не только ко мне). Думы одолевали меня: отчего не вернулись к нам в лагерь вертолетчики? нашли они наших ребят? где они сейчас и что с ними? что принесет нам завтрашний день?
А визиту вертолета (в такую-то погоду!) да еще и с врачом Валей на борту мы обязаны вот чем. Оказывается, вчера вечером челюскинский радист, передавая нашу радиограмму в Хатангский райком партии, поставил перед нею знак «ЬЬЬ», то есть внутрисоюзный «SOS». Мы, правда, его об этом не просили, но он посчитал, что содержание радиограммы такого знака требовало. А по инструкции отряд, оказавшийся в бедственном положении и пославший внутрисоюзный «SOS» — «ЬЬЬ», имеет право через сутки послать и натуральный, международный «SOS». И тогда по соглашению стран Арктического бассейна любой самолет любой страны имеет право (и даже обязан!) прийти на помощь терпящему бедствие отряду. И никто этот самолет права задержать не имеет при пересечении им границ. Кстати, несколько раз на Таймыре такие случаи уже бывали. Разумеется, и в Штатах, и в Канаде такой возможности не упустят ни за что: едва заслышав «SOS», летят они в наши северные просторы с одеждой, едой, медикаментами и репортерами (а по дороге, как я полагаю, выполняют и кое-какую другую работу, более деликатного свойства); мало того, заслышав наш «ЬЬЬ», они уже на всякий случай начинают греть моторы у самолетов. А кому потом за это по шапке (из наших, разумеется, товарищей)? С начальника отряда взятки гладки: он действовал по инструкции. Ну, ежели он партийный, так по этой линии, может, какой выговор и схлопочет, а беспартийному и вовсе ничего (выговор — за политическую близорукость). А вот уж верхушка авиаотряда полетит вверх тормашками, только ахнуть успеешь. Да и райком партии, пожалуй, тоже.
