Да и как еще можно было поступить с теми, для кого убийства и грабежи стали профессией. Словно садисты, наслаждались они криками осиротевших детей. И вот пришло возмездие: их убили как диких зверей, даже не похоронили по-человечески. Бог знает, нашлась ли для них какая-нибудь яма. Жаль только было их детей и вдов. Ведь они ничего дурного не совершили. Как и все дети, они жаждали родительской любви, мечтали, надеялись. А теперь остались сиротами, да еще на чужбине…
Такая печальная участь ждала всех, покинувших родину. Семья Сандана жила в палатках. Лишь изредка им выдавали скудный паек, а чаще всего приходилось терпеть голод. Женщины забыли о пуштунвали[Пуштунвали — свод нравственных норм и установлений пуштунов, своего рода неписаный кодекс чести.], о заветах отцов. Не зря говорят: «Голод — не тетка». И еще: «Голодное брюхо — большая беда». Теперь юные дочери Сандана, забыв стыд, появлялись везде. Для женщин жизнь в палатке — это бесчестье. Им приходится совершать омовение вместе с мужчинами, так же как и отправлять естественные потребности. Время от времени кто-то врывается в палатку. Да что говорить об этом! Среди своих стыд — это одно дело. Но бывает, что у палаток появляются сержанты-панджабцы, и тогда злость и ненависть вспыхивают в сердцах. Но все молчат, боятся слово сказать.
У себя дома люди часто рассказывали о Лахоре, Свате и других местах. Здесь же беженцы, особенно вдовы, чьи мужья погибли во имя джихада[Джихад — священная война за веру.], поняли, что все это ложь.
Дядюшка Расул, словно очнувшись от раздумий, вдруг пробормотал:
Сидели безвыходно дома они до поры —
На берег Джамруда[Джамруд — река в северо-западной пограничной провинции Пакистана.] выходят теперь без чадры…
В эти короткие мгновенья вспомнилась дядюшке Расулу вся его жизнь. Он повернулся на запад, обратил лицо к Каабе[Кааба — храм в Мекке.] и произнес:
— Палатку Сандана тоже свернули после того, как ушли его дочери. Нет больше Сандана, не вьется дымок над его палаткой, не щелкает затвор его винтовки.
Перевод с пушту А. Герасимовой
Худенький бледный мальчик сидит, свесив ноги, на камне у подножия высоких гор, возле разрушенного жилья, и испуганно озирается по сторонам. Едва прикрытый лохмотьями, в рваной, грязной шапке, мальчик дрожит от холода. Кожа на ногах потрескалась, глаза от дыма красные, воспаленные. Внизу, под скалой, извиваясь, бежит быстрая речка, которая берет начало в горах Гиндукуша. Выскочат на поверхность волны-шалуньи и, словно играя, тотчас исчезнут, обдав мальчика колючими брызгами.
