Ее же работа заключалась в том, чтобы ухаживать за существом поменьше, но гораздо более хитрым.
Оно забирало ленту из шерсти, сбитую великанами, и вращало, вращало ее, пока не свивало в прочную тонкую нить. Затем оно захватывало витую нить цепкими стальными пальцами и, двигаясь вразвалку, уносило прочь около пяти ярдов этой нити и возвращалось за новой порцией.
Оно переняло умение и мастерство искусных рабочих и постепенно вовсе сменило их; только одному не научилось оно: подхватывать концы нити, если нить рвалась, чтобы их связывать. Для этого потребна была человеческая душа: именно Мэри Джейн должна была подбирать оборванные концы; едва она соединяла их, деловитое бездушное существо само завязывало узел.
Все здесь было уродливо; даже зеленая шерсть, что безостановочно вращалась по кругу, цветом напоминала не траву и даже не камыши, но жалкую, землистого оттенка прозелень, подходящую для угрюмого города под пасмурным небом.
А когда Мэри Джейн обращала взор вверх, к крышам, то видела, что безобразное торжествует и там. Дома хорошо это знали: оштукатуренные из рук вон плохо, они нелепо передразнивали многоколонные храмы Древней Греции, притворяясь друг перед другом не тем, чем были на самом деле. И вот, выходя из домов и вновь возвращаясь туда, из года в год наблюдая подделку краски и штукатурки, пока все это не осыпалось со временем, души несчастных владельцев домов тоже тщились казаться не тем, чем были, — пока в конце концов не уставали от этого.
Вечером Мэри Джейн возвращалась в свое жилище. Только тогда, после того как сгущалась тьма, душе Мэри Джейн удавалось увидеть в том городе отблеск прекрасного: когда зажигались фонари и сквозь дым тут и там пробивался свет звезд. Тогда хотелось ей выйти на воздух полюбоваться ночью, но старушка, которой вверили Мэри Джейн, не позволяла ей ничего подобного. И дни умножались на семь и становились неделями, проходили недели, и все дни были похожи один на другой. Все это время душа Мэри Джейн проливала слезы, тоскуя по красоте и не находя ее, — только по воскресеньям, в церкви, все было иначе; когда же она покидала храм, город казался ей еще более безотрадным, чем прежде.
И как-то раз решила она, что лучше быть Дикой Тварью глухих болот, нежели обладать душою, которая проливает слезы о красоте, не находя ее. С этого дня Мэри Джейн твердо решила избавиться от души. И она поведала свою историю одной из фабричных работниц и сказала ей так:
