Распростер объятия
И смотрюсь я в зеркало,
Словно бы с распятия…
– Понимаешь ли, – оживленно растолковывал он мне, – это означает, что я прощаюсь с самим собой. Впечатляет, верно? – Да, стихотворение было впечатляющим, оно понравилось даже нашему общему другу, поэту на редкость благородному и крупнейшему мастеру этого жанра – Арпаду Тоту. Но Дюла Хаваш стихов больше не писал. Сперва у него параличом сковало шею и даже как-то вывернуло ее – во всяком случае, мне так казалось, – затем отказали ноги, он больше не вставал, лежал, вытянувшись на койке по диагонали, говорил шепотом и запинаясь; когда я зашел проведать его, он пытался шутить и попробовал даже подмигнуть мне, но один глаз не повиновался ему: он так и остался открытым, веко не двигалось, и глазное яблоко было словно навыкате. Когда я в последний раз застал Дюлу в живых, он лежал совершенно недвижим, нижняя губа у него была оттопырена, словно он смеялся, – да и впрямь настроение у него было неплохое, с трудом дыша, он натужно силился изобразить одного нашего приятеля, который заходил его проведать полчаса назад. У этого приятеля в нервном тике дергалось лицо, и бедняга Дюла уродливыми гримасами пытался скопировать его. Затем я увидел Дюлу в гробу; лицо его было страшно.
Я больше не в силах выносить постоянное, настойчивое усилие, с каким стремлюсь четко спроецировать эти кадры. Выйдя на улицу, добредаю до зубчатой железной дороги и усаживаюсь на станции. Глядишь, со следующим поездом приедет Денеш, я узнаю все новости, а то газет не читал уже три дня. И прихожу к мысли, что нельзя дальше жить в бездействии и апатии, с комплексом Хаваша, надо работать, пожалуй, после обеда начну диктовать Денешу. Я напрягаю зрение в надежде, вдруг да удастся что-нибудь прочесть в своей записной книжке, и действительно: слово, написанное четырьмя крупными буквами, пробивается ко мне сквозь застилающий глаза туман – «Мони». Мони, Мони – что бы это значило? Рядом с этим загадочным словом есть еще какая-то запись, но ее мне не разобрать. Ага вроде бы вспомнил! Ведь жена по возвращении домой из клиники, где она работала, несколько раз упоминала этого Мони.
Я ни разу не видел его, только и знаю о нем, что его зовут Мони, и все же по нескольким, оброненным в разное время замечаниям сейчас последовательно воссоздаю связный и живой его облик, воспоминание о нем столь же точное и завершенное, как и о бедняге Хаваше. А ведь Мони, насколько мне известно, жив и поныне.
