И я окончательно решила уехать.
Без Карена вернуться к старому образу жизни казалось нелепым, найти нового «босса» было хоть и не сложно, но тревожно, да и ранга они были помельче…
А с долларами я не пропаду в любой стране, где говорят по-английски.
Я заехала к матери и сообщила о своем решении.
Мать выглядела потухшей. Не было ни криков, ни возмущений, ни попреков. Она только сказала:
— Чужие мы… — голос ее дребезжал, — не сумела воспитать в тебе настоящие идеалы, ты всю жизнь только о себе думала…
— Довольно того, что ты страдала за человечество!
Мы помолчали, она не предложила мне поесть, как раньше, словно мы были уже далеко друг от друга…
Я вернулась к себе, лениво достала из почтового ящика газеты и письма и удивилась надрывным телефонным звонкам.
Я сняла трубку и услышала голос Алкиного мужа. Алка умерла от преждевременных родов. Не дослушав его, я повесила трубку и несколько часов просидела в каком-то оцепенении, Алкина смерть казалась самой большой нелепостью, ведь она была частичкой моей души…
Я встала, сняла жакет, повесила его на вешалку и увидела брошенные второпях газеты и письмо без обратного адреса. Я равнодушно подняла его. Почерк крупный, не очень интеллигентный, конверт самый дешевый, без картинок…
Неужели очередные рэкетиры?
Я надорвала конверт и увидела два листка, заполненных незнакомым почерком.
На одном было всего несколько строк:
«Пишу под диктовку Аллы. Она сознает, что умирает, но не может шевельнуться из-за капельницы. Сознание ясное, доктор засвидетельствовал ее подпись и просьбу».
На другом листке я прочла:
«Дорогая Настя! Жизнь меня переиграла. Остается дочь. Если выживет, возьми к себе. На Ваньку надежда плохая. Он знает, что она не от него. И возиться не сможет. А тебе готовое чадо не помешает. Увези ее туда, где живут по-человечески. Пусть хоть она будет счастливой. О настоящем отце не говори, он не имеет права на детей. Обнимаю вас обеих. Алла».
Все было написано подряд, в одну строку. И только ниже стояло: «Подпись больной заверяем». Врач и старшая сестра. И печать роддома.
Я знала, что могу уехать к отцу, что это маленькое слабое существо будет со мной, но странная неуверенность охватила при мысли, что моя приемная дочь так и не узнает родного языка, вырастет в благополучной, но чужой стране, не подозревая, где остались ее корни, где могила матери.
Раньше, когда я говорила, что трудно рвать нити, связывающие меня со страной, Алка смеялась:
— Ты не репа, чтобы думать о корнях…
