— Значит, с корнем вырвем! — упрямо пригнув вихрасто-лобастую голову, сказал Михаил. — Как кулака. Тоже ведь кое-кому казался несокрушимым.
— Не кое-кому, а всей крестьянской матушке России! — Добродеев внушительно откашлялся. — Это времечко я твердо запомнил: меня тогда в Старобельский район забросили — налаживать светлую жизнь. А кулачье… Трое суток, поверите ли, отсиживался в погребище у одной солдатской вдовы. Отзывчивая такая была женщина — Екатерина Васильевна Прянишникова. Сейчас, заметьте, депутат Верховного. В честь ее я и дочери своей имя определил.
— Имя хорошее — Екатерина.
— Угодил, значит, будущему прокурору? — спросил Кузьма Петрович, как показалось Громову, с подкусом.
— Почему — прокурору?
— Самая гуманная должность в нашем социалистическом обществе. Оздоровитель! А вы, видать, хлопец настойчивый, и по работе и… уж если мою царевну-недотрогу сумел приручить…
— Папаша! — воскликнула Катюша.
— Есть папаша. Только этому папаше обидно.
— Что именно? — спросил Громов.
— Как-то не по-людски у теперешних невест да женихов все делается. Наспех. Семья — дорога длинная, ухабистая. А у нас девица венчаться идет, словно тапочки купить или путевку на курорт выправить. И в дальнейшем… Ну, хорошо, что у дочери Кузьмы Добродеева есть свой угол площадью восемнадцать метров…
— Я тоже не бездомный, Кузьма Петрович! — Слова Михаила снова прозвучали вызывающе.
— Тоже, а не похоже. Конечно, с милым не только за ширмочкой в общежитии, а как в давнее время шутили — и в шалаше рай, но… Хорошо у Алексея Максимовича где-то сказано: верую в бога, но предпочитаю коньяк!
— Не знаю, как было в давнее время, — уже совсем непочтительно возразил Добродееву Михаил, — а сейчас… Для кого, по-вашему, уже отделываются два четырехэтажных «шалаша» на Верхней набережной?
— Вот куда вы целите: под одну крышу с начальством! Ну что же, блажен, кто верует.
— А я, между прочим, стал верующим! И именно здесь — в Светограде. Только не в бога, конечно. И не в коньяк!
После такого неожиданно обострившегося разговора Михаил предпочел откланяться.
И, пожалуй, напрасно.
Во всяком случае, если бы Громов услышал разговор отца с дочерью, который произошел после его ухода, он, вероятно, даже удивился бы.
— Да, силен мужик, не иначе — в вояку-родителя характером задался, — сказал Кузьма Петрович после довольно томительной для Катюши паузы.
— Папаша, ты, очевидно, не так понял Мишу.
— А как следует понимать?
— Он совсем не такой стал, каким… Честный, прямой!
