– Шла бы ты спать. А то глаза у тебя, как у белого мыша, красные. Ступай. Утро вечера, говорят, мудренее.
– Да, пожалуй….
– Нелегко ей. Ох, нелегко. Да и то сказать, когда легко – толку от этого мало. Правильно люди говорят: за что не доплатишь, того не доносишь… А вы, Николай Тихонович, почему с Шубиным в город не улетели?
– Да что мне там делать? Суета, текучка. А здесь – как отпуск. Вы работаете, а мы с Леонтьевым отдыхаем. Правда, Валерий, хорошо отдыхаем?
– Хорошо. Только я устаю очень. Никогда не любил лыжи.
– Зато спите, как младенец. Пойдёмте укладываться. Спокойной ночи.
– И вам того же… Вы, Андрей Павлович, давеча у меня про Шубина спрашивали. Больше не интересуетесь?
– Всё, что я хотел узнать, вы уже рассказали.
– Когда же это я успел? Что-то не помню.
– Вы не захотели о нём говорить, это уже показатель. Если бы он относился к категории сволочей, этого не скрывают. Своеобразная система коллективного предупреждения. Но и безупречно хорошим человеком вы его не считаете. Этого тоже не скрывают.
– Верно. Крутой был мужик. Сейчас помягчел, возраст. А тогда… Справедливый, но и обматерить мог под горячую руку, и премию снять на все сто процентов. И под суд отдать, если что серьёзное, за ним не ржавело.
– Второй показатель – то, что у него не было отдельной комнаты.
– Да где бы её взять? Я же вам это растолковал.
– Тут уж, Мартыныч, вы меня извините. Много вы начальников знали, которые жили бы в проходной комнате за отгородкой?
– Какой вы, говорите, институт кончали?
– Уральский политехнический.
– Что ж, хороший, я думаю, институт. Расскажу я вам ещё кое-что про Шубина. Про последнюю ночь – перед тем как нам отсюда улетать. А вы себе думайте… Так вот, значит, все шмотки поукладывали, спят. Я ночной сеанс связи закончил, выглядываю дровишек подкинуть, – Шубин. Не спит. Сидит на своей раскладушке, вот так… голову кулаком подпёр. Невеселый он был. «Ну что, – говорит, – Мартыныч, как бы там ни было, а мы своё дело сделали». И спрашивает, нет ли у меня пакета целлофанового. А тогда целлофаны ещё в редкость были. Дал я ему кусок брезента провощенного, аккумуляторы я в нём держал. «Сойдёт, – говорит, – спасибо». Пошёл я к себе, а минут через пять снова он. Бумаги просит ненужной. А у меня только и было, что газеты, где про нас писали, собирал я их. «Ладно, – говорит, – сойдут и газеты. Завернуть мне, – говорит, – кое-что надо». Я ему: «Жалко вроде, Владимир Семёнович, вон как про нас хорошо писали». А он: «Ни к чему их беречь». И ушёл. И долго ещё не спал, было слышно.
