. У г-жи де Линьи были очень приличные отношения с мужем. Но она жила не но средствам, на слишком широкую ногу, ее туалеты свидетельствовали о былой славе Франции. У нее был близкий друг — бывший посланник. Его преклонный возраст, его положение, взгляды, титулы, огромное состояние заставляли уважать эту связь. Г-жа де Линьи держала жен республиканских сановников на почтительном расстоянии и при случае давала им уроки хорошего тона. Ей нечего было бояться, что скажет свет. Робер знал, что в высшем обществе она пользуется уважением. Но он боялся, что Фелиси, не принадлежавшая к обществу, недостаточно тактично отзовется о его матери. Он вечно опасался, как бы она не сказала чего лишнего. Он ошибался: откуда могла Фелиси знать интимную сторону жизни г-жи де Линьи, да если бы она и знала, она не осудила бы ее. Эта знатная дама вызывала в ней наивное любопытство и восхищение, к которому примешивался страх. Ее любовник не хотел говорить с ней о матери, Фелиси его сдержанность казалась аристократической спесью и даже признаком неуважения, и это возмущало ее гордость плебейки и девушки легких нравов. Она с горечью упрекала его: «Почему ты не хочешь, чтобы я говорила о твоей матери?» В первый раз она прибавила: «Чем моя хуже твоей?» Но она поняла, что это вульгарно, и больше этого не повторяла. Зал опустел.
Она посмотрела на часы и, увидев, что уже три, сказала:
— Пора бежать. Сегодня дневная репетиция «Решетки». Константен Марк, верно, уже в театре… Вот тоже чудак! Рассказывает, что в Виварэ не пропускает ни одной женщины. А тут он такой застенчивый, робеет, когда Фажет или Фалампэн заговорят с ним. Меня он боится. Смешно!
Она так устала, что не могла заставить себя встать.
— Странно! Все говорят, что я приглашена во Французскую Комедию. Это неправда. Даже речи об этом не было… Само собой понятно, что я не могу застрять навсегда в «Одеоне». В конце концов там отупеешь. Но спешить некуда. У меня большая роль в «Решетке». А дальше видно будет. Для меня важно одно — играть на сцене. Я не стремлюсь поступить во Французскую Комедию, чтобы сидеть там сложа руки.
Вдруг у нее округлились от ужаса глаза, она откинулась на спинку стула, побледнела и пронзительно вскрикнула. Потом, закрыв глаза, пробормотала, что задыхается.
Робер расстегнул ей лиф, смочил водой виски. Она сказала:
— Священник! я увидела священника… Он был в облачении… Он беззвучно шевелил губами… и смотрел на меня.
Робер постарался ее успокоить.
