— Вот оно! — прибавил драматург. — Оно было разбито на шесть кусков, а имя Расина местами стерлось под башмаками крестьян. Куски приладили друг к другу и восстановили недостающие буквы.
На такие темы он распространялся со свойственными ему живостью и красноречием, извлекая из своей поразительной памяти множество любопытных фактов и забавных анекдотов, оживляя историю и внося страстность в археологию. Он то бурно восхищался, то приходил в негодование и все с одинаковым пылом, не смущаясь благолепием места и торжественностью богослужения.
— Хотел бы я знать, какие безграмотные болваны вделали этот камень сюда в стену: «Hic jacet nobilis vir Johannes Racine»[44]. Это неправда! По их милости эпитафия честного Буало лжет. Тело Расина не тут. Оно было погребено в третьей часовне налево от входа. Что за идиоты!
И, сразу успокоившись, он указал на надгробие Паскаля.
— Оно попало сюда из музея на улице Малых Августинцев. Честь и слава Ленуару[45], ведь он во время революции собрал, сберег…
Он экспромтом прочитал общедоступную лекцию о надгробиях, еще более блестящую, чем первая, изобразил жизнь Паскаля как интересную и ужасную драму и исчез. В церкви он в общей сложности провел не больше десяти минут.
Над склоненными головами, одолеваемыми суетными заботами и мирскими желаниями, как буря гремело «Dies irae»[46]:
Mors stupebit et natura,
Quum resurget creatura
Judicanti responsura
[47].
— Послушайте, Дютиль: ну как могла Нантейль, ведь она и очаровательная и умненькая, связаться черт знает с каким жалким актеришкой, с Шевалье?
— Ваше незнание женского сердца поразительно!
— Эршель гораздо больше бы шло быть брюнеткой.
Qui Mariam absolvisti
Et latronem exaudisti
Mihi quoque spem dedisti
[48].
— Мне пора завтракать.
— Вы никого не знаете, у кого был бы ход к министру?
— Дюрвилю крышка. Он дышит, как рыба, вытащенная из воды.
— Сделайте мне одолжение, напечатайте несколько слов о Мари Фалампэн. Она была обаятельна в «Китайских болванчиках», поверьте мне.
Inter oves locum prasta
Et ab hadis me sequestra,
Statuens in parte destra
[49].
— Так это он из-за Нантейль застрелился? Из-за такой потаскушки, которая и подметки его не стоит!
Священник налил в чашу вино с водой и возгласил:
— Deus qui humans substantia dignitatem mirabiliter condidisti…[50]
— Неужели, доктор, он покончил с собой потому, что Нантейль дала ему отставку?
— Он покончил с собой потому, что она полюбила другого, — ответил Трюбле. — Навязчивые эротические представления часто служат толчком к безумию и меланхолии.
