Пока он говорил, Фелиси взяла с камина карты, на которых ее мать гадала каждый вечер, и разложила их на столе.
— Только моей… Слышишь, Фелиси?
— Оставь меня в покое, я загадала.
— Послушай, Фелиси, я требую, чтобы ты не пускала к себе в уборную этого идиота…
Она рассматривала карты, бормоча:
— Все черные внизу.
— Да, идиота. Он дипломат, а министерство иностранных дел — это прибежище бездарностей.
Он повысил голос.
— Фелиси, ради твоего и моего спокойствия выслушай меня.
— Не кричи: мама спит. Он сказал глухим голосом:
— Знай, я не хочу, чтобы Линьи стал твоим любовником.
Она повернула к нему свою хорошенькую головку и зло спросила:
— А если он уже мой любовник?
Шевалье поднял стул, шагнул к ней и, посмотрев на нее обезумевшими глазами, рассмеялся надтреснутым смехом.
— Если он уже твой любовник, долго он им не пробудет.
И он опустил стул.
Теперь она испугалась. Она попыталась улыбнуться.
— Ты же понимаешь, что я пошутила.
Ей без большого труда удалось убедить его, что она сказала это, только чтобы наказать его, так как он стал невыносим. Он успокоился. Тогда она начала уверять, что падает от усталости, что хочет спать. Он решился наконец уйти. Уже в дверях он обернулся и сказал:
— Фелиси, во избежание несчастья советую тебе не встречаться больше с Линьи.
Она крикнула ему в приоткрытую дверь:
— Постучи в окно швейцарской, чтобы тебя выпустили.
В зрительном зале было темно, длинные полотнища покрывали ложи и балкон. Огромный чехол, натянутый на партер, был скатан по краям и на свободных креслах виднелись в темноте бледные тени — актеры, машинисты сцены, костюмеры, друзья директора, матери и любовники актрис. То здесь, то там в черных провалах бенуара поблескивали глаза.
Репетировали в пятьдесят шестой раз «Ночь на 23 октября 1812 г.», нашумевшую драму двадцатилетней давности, которая еще не шла на сцене «Одеона». Актеры сыгрались, и на следующий день была назначена последняя специальная репетиция, та, которую в театрах не столь строгих, как «Одеон», называют «прогоном».
Нантейль не была занята в пьесе. Но у нее нашлись дела в театре, и, так как ей сказали, что Мари-Клэр из рук вон плоха в роли генеральши Мале, она пришла посмотреть на нее и теперь сидела в глубине ложи бенуара.
Шла центральная сцена второго акта. Декорация изображала мансарду дома умалишенных, где держали генерала-заговорщика в 1812 г. На сцену вышел Дюрвиль, игравший роль генерала Мале[12]. Он репетировал в костюме: в длинном синем сюртуке, с высоким, закрывавшим уши воротником, в лосинах. Он даже сделал себе грим под воинственного генерала Империи, с гладко выбритым подбородком и маленькими бачками впоследствии унаследованными от героев Аустерлица их сыновьями, представителями июльской буржуазии
