- Мне трудно с тобой говорить, Григорий! - вдррг с тоской и отчаянием проговорил Прончатов. - Tax трудно, что слов не нахожу. И что это значит: "Хороших работников гонишь, плохих выдвигаешь"? У тебя примеры есть?
- А как же! - безмятежно отозвался Вишняков. - Куренного ты со света сживаешь, а Огурцова во все дыры тычешь. Где справедливость, Прончатов?
Парторг выпрямился, привычным солдатским движением огладил складки гимнастерки, подбородок выпятил так, точно его подпирала жесткая пряжка каски.
- Вот такие дела, дорогой товарищ Прончатов!
Олег Олегович сидел грустный, словно приплюснутый к сиденью кресла тоской и одиночеством, свалявшимися на него вместе со словами Вишнякова. Да, все было бы по-другому, бороться против назначения в Тагар нового директора Цветкова было бы во сто крат легче, если бы Вишняков понял, что в мире происходит промышленная революция, а сама жизнь так стремительно изменяется, что в ней нет места не только гимнастеркам времен Отечественной войны, но и широким брюкам пятидесятых годов.
- Чепуху говоришь, Григорий Семенович! - устало сказал Прончатов. - Как можно назвать плохим работником умного, знающего, прогрессивного молодого инженера? Ты пойми: если есть в конторе Огурцов, значит будут получены и освоены новые электрические краны...
- А что краны? - мгновенно ответил Вишняков. - Я людьми занимаюсь, а не техникой... - Парторг остро прищурился. - А твой Огурцов скептик, он над всем смеется... Ну, чего ты молчишь, Прончатов!
Олег Олегович все еще грустил, думая о времени, о бесконечности. В математике бесконечность - это, например, ряд натуральных чисел, в жизни это морщины, угасание ума, дряхлость, сама смерть: вот был директор Иванов, и вот нет его! И приходят на место покойного Прончатов или Цветков, а на их место придет теперешний механик, а на место механика... Ох ты, мать честная, какие мысли могут возникать в голове, когда перед тобой сидит парторг Вишняков!
- Ну, хватит гнать бодягу! - вздохнув, сухо сказал Прончатов. - Времени у меня немного, но изволь, Григорий Семенович, выслушать пространную речь. Обвинение уж очень серьезное...
Прончатов встал, подняв руку, вяло помотал в воздухе кистью. Он так делал всегда, когда напряженно думал или разговор был ему неинтересен, неприятен; Прончатов при этом становился насмешливым, глаза у него поблескивали. Весь он был опасным, настороженно-ласковым.
- Ну вот, слушай, Вишняков! - холодно произнес Прончатов. - Меня, молодого бригадира грузчиков, тагарские бабы и мужики, то есть, по-твоему, народ, послали учиться в лесотехнический институт. Все пять лет, пока я там учился, мужики и бабы вкладывали в меня деньги, чтобы я, Прончатов, знал то, чего не знают они... - Он усмехнулся, покачав головой. - И вот я вернулся... Не кажется ли тебе, Вишняков, что народ должен потребовать обратно свои деньги, если я стану спрашивать у него, как учаливать плот или грузить лес на металлические баржи? - Прончатов прошел наискосок по ковру, резко повернувшись возле окна, встал спиной к Вишнякову. - Я советуюсь с коллективом только в тех случаях, когда речь идет о морально-этической стороне вопроса. Разве я не обратился к людям с просьбой спасти Коло-Юльский моль? Обратился, и его спасли...
