Домой, во Тьму | страница 3
В Гохсте, куда добрался к полудню следующего дня, прибился к тамошнему Братству Висельников. Веселые были девочки у Висельников из Гохста, а Мартин – резвым не по годам. И вскоре расцветила дурная болезнь ему рожу розовыми шелушащимися пятнами. Петер Ухорез – так, кажется, звали того, кто окрестил Мартина Паршивым. Не простил ему Мартин обиды, не стал даже удобного момента ловить: вскочил, опрокинув скамью, прямо там, за столом, когда хабар делили, – и всадил Ухорезу в бок длинную – в локоть – стальную иглу. И опять пустился в бега. Петер дрянной был человечишко, но все же в Гохсте друзей у него было больше, чем врагов.
Два года ничего не было слышно о Мартине, а потом поползли по Империи слухи, потекли разговоры – сплелись в тугой ком – и грянули громкой славой. Никогда еще не являлся миру разбойник страшнее и опаснее Мартина Паршивого.
Да, Паршивый… Подстерегал он торговые караваны в красных песках Утенгофа, где ветер лижет горячим языком пологие барханы, а барханы стонут сладкими, будто девичьими, голосами. Потрошил зажиточных рыбарей на южных берегах Серебряных озер, ставил засады на лесных тропах северо-запада. Много добра награбил. За девять лет изъязвил всю Империю схронами, как пьяный Висельник ножом – подругу-шлюху. Тогда и время смуты приспело… Уже и отряды городской стражи Мартина не страшили, уже и в города он входил не таясь, а открыто – в окружении преданных головорезов, готовых за косой взгляд проломить кому угодно башку или всадить под ребро кривой утенгофский кинжал… И – вот удивительно – Петер Ухорез давно уже сгнил в гохстской сточной канаве, а по сей день никто не звал Мартина иначе как Паршивый. Не в лицо, конечно. За глаза. Посмел бы кто-нибудь бросить эту кличку ему в лицо! «Пар… – открыл бы только рот смельчак, – …шивый…» – закончил бы он уже перед ликами небесных ангелов. Да и не нашлось бы такого отчаянного храбреца. Не столько головорезов его боялись, сколько самого Мартина. Погань, прилепившаяся к нему когда-то в Гохсте, все точила и точила его плоть: розовая шелуха потемнела и стянула кожу струпьями, струпья рассохлись в лохмотья и осыпались, обнажив черную, морщинистую и твердую, как древесная, корку. Только глаза светили из черных извилин стальными синими льдинками. Последние годы одевался Мартин в длинный монашеский балахон с глубоким капюшоном, который никогда не снимал. И это, наверное, было еще страшнее, чем если бы он выставлял напоказ свою уродливую харю. А все вместе: и беспощадная жестокость Мартина, и невиданная, почти невероятная удачливость в грабежах, налетах и убийствах, и жуткий облик, как это обычно и бывает, породили истории о том, что вовсе не человек Мартин Паршивый, не человек, а демон. Будто бы того Мартина, который впервые объявился в Гохсте, давно утопили в одном из Серебряных озер, или зарезали среди красных песков Утенгофа, или повесили на крепостной стене то ли Бейна, то ли Верпена, то ли Гохста. Говорили еще, что демон, таящийся под именем Мартина Паршивого, способен пожирать души убитых им несчастных, становясь сильнее от этого… Говорили… Да много чего говорили… И разговоров этих не становилось меньше. Особенно после того как Паршивый со всей своей кодлой присоединился к Пелипу, нечестивому бунтовщику, и стал одним из Братьев Красной Свободы.