Наткнувшись на курьера, староста обрадовался. Он не смел даже надеется на то, что пропавший гость одолел колдуна. И все же при виде живого курьера, сжимавшего оружие, Поттон скрестил пальцы на удачу.
Когда Сигмона подняли и перевернули, он потерял сознание. Курьер был закопчен, как углежог, его одежда превратилась в лохмотья - разорванные, прожженные и смердящие как будто побывали в отхожем месте. И все же, жизнь еще теплилась в безвольном теле.
Вода из фляги привела его в чувство. Открыв глаза, Сигмон узнал Поттона и застонал. Староста, тут же вцепился в него как клещ, насел с вопросами, желая знать, что стряслось на этот раз. Сигмон отвечал тихо, часто сбивался, но толпа, окружившая курьера, затаив дыхание, ловила каждое слово. Узнав, что нечисть уничтожена, колдун убит, а его дом сожжен, крестьяне обрадовано зашумели. Враг был уничтожен, и следовательно, больше не было нужды продолжать опасный поход в неизвестность. Подхватив Сигмона на руки, они потащили его в деревню, а староста, на радостях назвавший курьера сыном, пустился вперед - успокоить баб, заранее поднявших вой по своим мужикам.
Сигмона внесли во двор Поттона, когда солнце уже поднималось над лесом, заливая деревню теплом. Пока его несли, Сигмон очнулся и даже успел рассказать деревенским подробности сражения. Он все еще был слаб, но чувствовал себя преотлично. Начало нового дня он принимал как начало новой жизни, свое второе рождение, и ему казалось, что с каждой минутой в него вливаются новые силы.
Когда крестьяне подошли к деревне, он окончательно пришел в себя и даже хотел идти сам, но ему не позволили. Деревенские на руках пронесли его по улице ко двору старосты и положили у колодца на заботливо подстеленную рогожу.
Во дворе собралась, без малого, вся деревня. Шумели: кто хвалил гостя, кто сомневался в его рассказе, а кто и звал земляков сходить проверить - все ли так, как говорит чужак.
Сигмон сел, прислонился спиной к срубу колодца и отмахнулся от помощи деревенских баб, хотевших снять с него порванную одежду. Он положил меч на траву, подставил лицо солнечным лучам и прищурился. Тан не обращал никакого внимания на крики деревенских, ему было наплевать на все кроме одного - он жив и на свободе. Кошмар последних дней отступал, и уже начинал забываться: рассудок услужливо вычеркивал из памяти страдания. Сигмон знал, что никогда не забудет того, что случилось, никогда… Но сейчас ему хотелось сидеть, подставляя лицо утренним лучам солнце и ни о чем не думать. Он был готов сидеть так вечно.
