Я вспомнил свой разговор с юристом в тюрьме по поводу этой статьи и решил подписать анкету в расчете на изложение своих несогласий с теми искажениями ее, которые допущены следствием. Прокурор, прочтя их, наверняка должен будет мое дело передать на переследствие. Да я взял и подписал. К моему удивлению, следователь встал и протянул мне руку.
— Вы правильно поступили, Анатолий Игнатьевич.
Впервые он обращался на «Вы» и по имени и отчеству.
Так закончились мои следственные дела. Здесь, в Семилуках, очевидно, не применяли сильных физических воздействий, считая, что объект истязаний может кричать и крик будет услышан в соседних домах. В тюрьме иное дело, там все глухо, поэтому некоторые следователи приезжали из районов для ведения следствия прямо в тюрьму.
Меня тут-же отправили в Воронеж, на этот раз в машине. Плоткина Давида Александровича я так больше и не увидел. Не знаю, что с ним стало, остался ли он жив или погиб в этой страшной мясорубке. И вот я снова в прежней, набитой людьми, камере. Она гудела как улей: со следствия вернулось в этот день шесть человек, причем, без синяков, кровоподтеков и с целыми зубами.
Я рассказал Георгию Ивановичу о том, что было со мной и чем все обернулось, о том, как там фигурирует и его фамилия, но что о нем следователь ни разу не упомянул при моем допросе. Однако, было ясно, что кто-то написал донос.
Георгий Иванович по-прежнему болезненно переживал неясность своего положения. Действительно, было странно — со мной было все закончено, а его как-будто забыли.
Теперь я ждал вызова на переследствие. За время трехнедельного пребывания в тюрьме нас водили в баню всего один раз, да и спали мы в одежде. Это способствовало быстрому размножению паразитов. Вечером вся камера по команде начинала охоту за вшами. Противное, очень противное занятие, но ничего не поделаешь, иначе заедят. Неожиданно, числа 20-го получил передачу от жены. В ней был мой цигейковый полушубок, приобретенный еще в Магнитогорске, благодаря встрече в 1934 году в очень сильные морозы делегации из Кузнецка во главе с Хитаровым, приехавшей для заключения договора на соцсоревнование, а также шапка-ушанка, теплые носки. 23 или 24 ноября меня вызвали к начальнику тюрьмы. Я решил, что, наверное, к прокурору. В его приемной находилось человек десять, вызывали нас поодиночке. В кабинет зашел какой-то дед, лет шестидесяти, если не больше. Пробыл он там минуты три и вышел с совсем белым лицом и слезами на глазах. Остановился на середине приемной и сквозь рыдания негромко произнес:
