Делегация прямо-таки ожила, торопливо попрощалась с Зиновием и поспешила к выходу. Хмурый гражданин даже опасливо оглянулся: боялся, как бы его не вернули, а девушки состроили Семену глазки. Он послал им воздушный поцелуй.
К Семену тоже никто не приходил, но передачи он получал почти каждый день.
— У меня друзей полгорода, — хвастал Семен, — не забывают. А старушке матери чего тащиться в такую даль? Живу-то я в Заречье.
У Андрея не было знакомых в городе, никого он не ждал.
Разве Нина Петровна нагрянет ненароком? Навряд ли! Писем тоже не было. Лишь спустя месяц дал о себе знать Борис. Обрадовался его каракулям Андрей несказанно. Ничего особенного Борис не писал: учится в пятом классе, погода холодная, на Егозе уже снег, а мать посылает привет.
Весь день Андрей пролежал молча. Зиновий ему надоел. Видимо, чувствуя это, тот тоже не вступал в разговор.
Семен целыми днями где-то пропадал: бродил, наверное, по коридору или сидел в комнате отдыха. Гипс с руки уже сняли, и со дня на день Колечкина должны были выписать.
В то утро Семен, позавтракав, запахнул халат и подмигнул Синилову: кому что, а мне, мол, походить надо. Андрея это даже устраивало — никто не мешал читать. Чтением увлекся сразу и не заметил, как появился Семен. Легонько вытянув у Андрея книжку, сказал, улыбаясь:
— Готовься, браток, к тебе карие очи сейчас пожалуют.
Андрей даже голову приподнял.
— Какие очи? Ты что-то путаешь.
— Что ты, дорогой! Ох, и очи у нее. У меня даже голова закружилась. А косы — до пояса, лен, а не косы, загляденье! И понял я тогда: парень ты что надо! Такие девушки болтунов не любят.
— Ты погоди, — рассердился Андрей. — Нету у меня здесь никого. Может, однофамилец здесь какой лежит?
— Ты меня за кого принимаешь? Андрей да еще Синилов — разве не ты? Черт с тобой. Я тогда им буду. Нет, какие очи! Ей говорят, что сегодня не приемный день, а она брови приподняла так это удивленно и спрашивает: «Неужели я так и не повидаю его?»
«Дуся? — екнуло у Андрея сердце. — Кто же еще может быть? И глаза ее, и косы ее, и спросить так могла только она».
И Дуся вошла в палату. Вошла и остановилась. Все больные примолкли, смотрели на нее. Была она в светлом платье, поверх которого накинут халат: стройная, загорелая, словно сама весна вошла в палату, и светлее и просторнее стало. И это почувствовали все, и каждому захотелось, чтоб девушка обязательно посмотрела именно на него. И Дуся, ища глазами Андрея, в самом деле обвела глазами чуть ли не всех больных, встречая светлые, смущенные улыбки. Сестра, вошедшая следом, тронула девушку за плечо и показала в угол, где у кафельной печки стояла койка Синилова. Дуся направилась туда, застенчиво улыбаясь и как бы прося этой улыбкой у Андрея прощения за то, что не могла его до сих пор увидеть. Но вот она вдруг замедлила шаг, остановилась, прижав руки к груди. Улыбка погасла, и выражение глубокого сострадания отразилось на милом лице. Она узнала и не узнала Андрея в этом худом, бледном, с провалившимися щеками чернобровом парне. Лишь глаза напоминали прежнего Андрея — с упрямыми светлячками, задумчивые…
