Наполеон выхватил взглядом одного из них — невысокого плотного человека, одетого по Парижской моде прошлого десятилетия. Это был отнюдь не боярин, а всего-навсего владелец книжной лавки. Узнав что книготорговец — француз, давно поселившийся в Москве, император небрежно бросил:
— Следовательно, мой подданный. — Нахмурившись, его величество продолжал допрос. — Где сенат?
— Выехал, — ответил «подданный», теребя в руках шляпу.
— Губернатор?
— Выехал, — развёл руками лавочник.
— Где народ?
— Нет его.
Руся вслушивался в этот разговор, и ему на ум пришли пушкинские строки, которые он выучил к литературному утреннику в школе.
— «Напрасно ждал Наполеон, последним счастьем упоенный, Москвы коленопреклоненной с ключами старого Кремля…» — Руся вызубрил порученный ему отрывок так, что мог одновременно тарабанить стихи, подпихивать локтем ябеду Ленку и подсчитывать в уме, сколько минут осталось до конца репетиции.
Но здесь, на пороге Москвы, в окружении самонадеянных и нетерпеливых завоевателей, он почувствовал вдруг, что для него с этих строчек будто пыль дождём смыло. У Руси даже в носу защипало. Оттого, наверное, что он только теперь он по-настоящему понял, о чём они.
А ещё от того, что самому Пушкину было сейчас не двести пятьдесят лет, а тринадцать. И мама с папой ещё не родились, и даже бабушка… И было от этого и весело, и жутко…
— Кто же в Москве? — негодующий крик Бонапарта вернул Русю к действительности.
— Никого, — виновато шептал в ответ француз, из последних сил комкая шляпу и потея от волнения.
— Быть не может!
— Клянусь вам честью, это правда, — и бедолага с чувством прижал многострадальную шляпу к своей груди.
— Молчи, — в бешенстве проскрипел Наполеон, — молчи о чести!
Он отвернулся, скомандовал войскам «вперёд!» и во главе конницы двинулся в опустевшую столицу.
— «Нет, не пошла Москва моя к нему с повинной головою»! — с мрачным удовлетворением прошептал Руся и гордо прищурился.
Пришпорив коня, он поскакал вслед за французами в Москву. В свою Москву.
Руслан проснулся среди ночи. Пахло гарью. Он с тревогой открыл глаза.
— Кажется, началось, — прошептал мальчик по-русски, вытягивая шею и вглядываясь в треснутый циферблат больших фарфоровых часов, стоявших на каминной полке.
Часы показывали половину первого. Фарфоровые щекастые амуры, сгрудившиеся вокруг циферблата, указывали на стрелки пухлыми пальцами. При этом они идиотски закатывали глаза и глупо улыбались.
Улыбаться было нечему. Если осенней ночью в половине первого в комнате светло как днём, и это не волшебный сон, радость преждевременна.
