Британик умер на следующий день, на пире, предваряющем торжественное облачение в мужскую тогу. Он ушел именно тогда, когда мог бы всерьез противостоять Нерону. Но несколько часов детства ему еще оставалось: он сидел за детским столом.
Как и у всех гостей, у него на голове был венок из цветов. Его сестра Октавия возлежала рядом с Агриппиной, а Нерон развалился на красных коврах. На его румяном лице было возбуждение охотника, сидевшего в засаде. Иногда он поднимал руку, приказывая музыкантам и танцорам повторить понравившийся мотив или фигуру. А его глаза пристально следили за Британиком.
Раб внес кипящий суп. Тот, кто был приставлен к Британику, чтобы пробовать его пищу, сделал глоток и разрешил подать еду своему хозяину. Британик слегка прикоснулся к кушанью и поморщился — оно было слишком горячо. Тогда раб добавил в его тарелку холодной воды и снова подал Британику. Тот сделал несколько глотков, и спазмы сжали ему горло. Он откинул голову, его тело напряглось, изо рта потекла розовая пена.
Раздались крики, гости начали вскакивать и разбегаться. Октавия и Агриппина побледнели. Обе догадались: так маскируют преступление — тот, кто пробует блюда, остается в живых. Все было задумано так, чтобы жертвой стал только один человек — Британик.
Он лежал посреди пиршественного зала, уже покинутого другими детьми. Однако большинство гостей осталось на своих местах. Они смотрели на Нерона, который лежал все в той же позе. Его лицо сияло.
Короткий жест и одно лишь слово «эпилепсия» разъяснили присутствующим, что несчастный давно был подвержен этому ужасному недугу, который и стал причиной его конца.
Император повернулся к музыкантам и движением подбородка приказал им продолжать. Танцоры вновь вышли на сцену. Рабы унесли окоченевшее тело Британика. Той же ночью оно было предано огню.
Среди немногих, присутствовавших на этой церемонии, был и я.
Я склонился над телом законного сына Клавдия еще до того, как его лицо основательно напудрили, чтобы скрыть сероватый оттенок, выдававший истинную причину смерти.
На Марсово поле, где сложили костер, внезапно обрушился сильный ливень. Он смыл пудру с мертвого лица, и показалась изуродованная ядом, почти черная кожа. Тело Британика как бы взывало к свидетелям, кричало всеми порами кожи об убийстве.
Впрочем, кто из сенаторов, всадников, судей — тех, кто знал, какие интриги и заговоры раздирают Рим, — в этом сомневался? Но никому и в голову не приходило разоблачить преступление, нарушить эту торопливую церемонию, скрытую от лишних глаз ночной мглой и грозой. Порывы ветра, хлеставшие по лицам, трепавшие одежды, казались гневом богов.
