Потом он садился на корме своего судна, приказывал своим придворным поэтам читать стихи, и, если кто-нибудь из них произносил: «Когда умру, пускай земля огнем горит!» — Нерон выкрикивал:
— Нет, нет, пусть это случится при моей жизни!
И все ликовали, аплодируя его остроумию и таланту импровизатора.
Как и Нерон, я поехал в Остию. Я хотел сесть на корабль, который мне укажут судьба и боги, и который увез бы меня в какую-нибудь удаленную провинцию империи, по ту сторону моря, может быть, в Армению, где войска Корбулона по-прежнему сражались с парфянами. Или в Иерусалим: этот иудейский город манил меня.
К Поппее приезжал иерусалимский первосвященник, и она убедила Нерона позволить иудеям возвести высокую стену, которая отделила бы главный городской храм от дворца царя Ирода.
Меня интересовала секта Христа, противостояние двух религий, расколовшее иудеев. После казни рабов Педания римские евреи стали изобличать тех, кого они называли христианами, как врагов императора. Некоторых из них бросали на растерзание хищникам, а чтобы они не могли защищаться, связывали им руки и ноги. Чернь смотрела на это и хохоча предлагала им воскреснуть, как это сделал их учитель Христос.
Мне хотелось увидеть и Массалию, город в Нарбоннской Галлии, где жил в ссылке благородный Сулла, бросивший вызов Нерону, а также отправиться в Азию, где находился изгнанный из Рима Рубеллий Плавт с узким кругом соратников-стоиков.
Может быть, однажды эти люди сумеют поднять провинции против императора, которому едва минуло двадцать пять лет, чьи затеи с каждым днем становились все безумнее.
Однако когда я прибыл в Остию, разыгралась страшная буря. Как скорлупки раздавила она о пристань и скалы почти две сотни судов, разметала по поверхности моря их обломки и утопила большую часть экипажа. Я оказался лицом к лицу со свинцовым морем, разгневанным божеством, которое давало мне понять, что отказывается исполнить мое желание и хочет, чтобы я оставался в Риме.
И я вернулся. Я словно впервые увидел город, который когда-то меня привлек и соблазнил, хотя я знал о таящихся в нем разврате и жестокости, о преступлениях, которые там совершались, о пороке, который его разъедал. Но мне нравилось, что в городской толпе можно было встретить граждан со всей империи, быть одним из друзей Сенеки и даже — я уже признавался в этом — посещать императорский дворец и участвовать в роскошных оргиях, которые устраивал Нерон.
Неужели я до такой степени изменился?
