— Да помилуйте, если Урал весь подкопан, это будет через несколько месяцев — черни не удержать! — перебил Спешнев.
— Ну нет, — отвечал уверенно бывший исправник, — надо по крайней мере год, чтобы все подготовить, да можно еще лет пять-шесть продержать… оттого-то мне и нужно знать все про Петербург и Москву!.. Надобно, чтобы загорелось в Восточной Сибири, — с воодушевлением развивал он свой взгляд, — туда пошлют корпус, Урал восстанет, и тогда весь корпус остается в Сибири. А с Урала с четырьмястами тысяч заводских людей можно кинуться на низовые губернии и на Дон… На потушение этого потребуются все войска, а если к бунту присоединятся Петербург и Москва, так и все кончено!..
— Пугачевский путь! — обрубил Спешнев.
И поскольку неясно было, что в этом возгласе Спешнева — осуждение или одобрение, Петрашевский сказал:
— То, что говорил Черносвитов, относится до него…
— Если ему угодно говорить, я рад слушать, — перебил Спешнев. — Может быть, и вы имеете что сказать?!..
— Вы мне говорили про Москву, — напомнил Спешневу Черносвитов.
— Разумеется, можно строить химеры, — вместо него произнес Петрашевский. — Но надобно говорить серьезно.
— Вы, кажется, господа, ошибаетесь насчет наших отношений, — вдруг холодно процедил Спешнев. — Я не связан никакими обязательствами и решительно не могу понять, с чего вы думаете, что имеете право заставлять меня говорить!
От неожиданной этой отповеди Черносвитов опешил, однако смолчал. Промолчал и Петрашевский. Спешнев выбил в углу трубку, подошел к окну набить ее снова и остался стоять, пуская облачка душистого дыма.
— Вы мне сказали, — опять начал Черносвитов сдавленным голосом, — что уже несколько лет существует что-то в Москве…
Спешнев пустил облачко.
— …это невероятно, чтобы могло существовать несколько лет общество и нигде ни в чем не проявлялось бы его действие… Ну да бог с ним. Не хотите быть откровенны, ваше дело. Можете ли вы мне одно сказать, нет ли чего в гвардии, вот было бы важно!
Спешнев выдохнул облачко и, не выпуская трубки, сквозь зубы ответил, что не слыхал.
— Впрочем, и не знаю там никого, кроме тех, кто бывает в Коломне.
— Я тоже ничего не слышал об этом, — подтвердил Петрашевский. — Но могу, господа, еще раз повторить, что до всего можно дойти путем закона. Улучшая законы и направляя их благоразумно.
Спешнев взялся за шапку и, глядя на Петрашевского с высоты своего роста, насмешливо произнес:
— Fiat justitia, pereat mundus![1]
— Да, именно так.
