— Да, я слышал о событиях еще в воскресенье, — со скромным достоинством человека, знающего себе цену, согласился Зотов, литератор, редактор, автор пьес; невзирая на молодость, он уже приобрел известность. — Мне сказал об этом в театре… ну, словом, один знакомый. В антракте я и обратись к соседу по креслам, высокому чину полиции, очень любезному господину: а французы-то что натворили! Совершенно спокойно сказал, не думая произвесть впечатление. А он вдруг изменился в лице и почти зашептал, что об этом — ни слова. Полиция имеет приказание сообщать в Третье отделение обо всех, кто разговаривает о революции. За рассказывание подробностей велено даже брать!
— Вив ля репюблик, Зотов! — вскричал Петрашевский и рассмеялся.
Из-за этой самой невоздержности языка кое-кто опасался его, принимая за человека, связанного с Третьим отделением, даже за агента-выведывателя, agent-provocateur. Зотов слишком знал его, чтобы верить подобным слухам. И в лицейскую давнюю пору Петрашевский был таким же, если еще не похуже, вечно гневил начальство. И что интересно: в отличие от товарищей, у него мальчишечья дерзость не проходила с годами. И эта шляпа, и плащ-альмавива… Говорили, будто однажды Петрашевский явился на богослужение в Казанский собор в женском платье. Заподозрив неладное, к нему обратился полицейский чин: извините, сударыня, но мне кажется, что вы сударь. На что он без запинки ответил: а мне, сударь, кажется, что вы сударыня! — и с тем исчез, не дожидаясь, пока полицейский очухается.
— А мне Мишель Салтыков сообщил. Между прочим, тоже услышал в театре, уж не от тебя ли, Зотов? — все еще посмеивался Петрашевский.
— Салтыков напечатал отменную повесть. Весь Петербург говорит. Не читал?
— Мишель прежде часто у меня бывал, а последнее время исчез. Я, как ты знаешь, не ценитель бель леттра… А ты, Зотов, почему у меня не бываешь?
Однажды на журфиксе у Петрашевского Зотов был. Пришел поздно, кончили читать какую-то записку о необходимости освобождения крестьян. Где только этот проклятый вопрос не обсуждали! Но здесь, как Зотову показалось, говорили нескладно, длинно, горячась и перебивая друг друга, не умея выслушивать чужих доводов и к тому же поминутно отвлекаясь предметами, вовсе не идущими к делу. И когда хозяин спросил его мнение, Зотов отговорился опозданием и потому высказываться не захотел. Кто-то тут же наскочил на него: стало быть, он не сочувствует великой идее эмансипации?! На что он возразил, что дело не в сочувствии, от которого крестьянам ни холодно, ни тепло, а в средствах осуществления идеи. «Их-то и следует обсуждать», — сказал тогда он, и посыпались предложения до того фантастические, что ему поневоле пришло на ум одно место, тоже вымощенное добрыми намерениями и полное огня и дыму, хотя и не табачного. Дым-то и выжил его на улицу, и этим ограничилось участие Зотова в пятничных сборищах.
