Единственным исключением был отец Бэннити, деревенский священник, который смутно ощущал, что не дело заковывать людей в колодки лишь за то, что они не местные, хотя и не посмел сказать об этом вслух. Его и самого двадцатью годами ранее считали чужаком, он тогда только прибыл в эту деревню (на самом деле старшее поколение до сих пор именовало его «новым священником»), и потому отец Бэннити в некоторой степени сочувствовал тем, к кому относились сурово лишь потому, что их деды и прадеды не были похоронены на здешнем погосте. Кроме того, поскольку в середине жизни отца Бэннити постиг кризис веры, заставивший его усомниться во многих известных догматах собственной религии, священнику вдвойне не хотелось считать кого-то виновным лишь на том основании, что он не входит в число давно знакомой паствы. Потому отец Бэннити по собственному почину возложил на себя обязанность следить за наличием воды и пищи у пленников. Королевский прокурор должен был появиться в этих краях еще не скоро — в его округ входила дюжина деревень как минимум, и их объезд занимал полный лунный месяц, а то и больше. Отец Бэннити не хотел, чтобы эти двое умерли прежде, чем их преступление будет установлено наверняка, даже если они и вправду убили бедного мальчика и спрятали тело.
Маленький человечек, Феликс, постепенно стал доверять священнику и в конце концов поклялся, что на самом деле в тот день мальчик коснулся руки здоровяка Эли и исчез, словно лопнувший мыльный пузырь. Отец Бэннити не знал, что и думать — то ли это воистину некая тайна, то ли предвестие исповеди, и человек спускается к признанию вины постепенно, словно в обжигающе горячую ванну. Но сам он утвердился в своем мнении, что с чужаками следует обращаться как с невиновными до тех пор, пока они сами не станут утверждать обратное, или пока развитие событий не докажет, что произошло наихудшее.
Однажды, когда отец Бэннити подносил ковш с водой к пересохшим губам Эли, здоровяк внезапно посмотрел на священника с таким видом, будто впервые его заметил; в тусклых, как у животного, глазах промелькнул огонек, какого Бэннити прежде не замечал. Испугавшись, священник выронил ковш. Здоровяк поднял руку, насколько позволяли колодки, и растопырил длинные пальцы — как будто распустил диковинный цветок.
— Не надо, — прошептал Феликс. — Именно это мальчик и сделал.
Отец Бэннити колебался лишь мгновение. Что-то в странном взгляде здоровяка — нечто серьезное и отстраненное, но не несущее зла — убедило его. Он протянул руку и позволил Эли сжать ее.
