— Я проиграл! — воскликнул маленький горбун. — Но все равно это стоит моих двухсот франков.
Когда пробило полночь, его осенила неожиданная мысль. Неподалеку открылся новый публичный дом для любителей экзотики и девической невинности. Это, во всяком случае, заслуживало внимания.
— А что, если мы отправимся сейчас пощупать им ляжки? Право же, игра стоит свеч!
И вот эти женатые мужчины, почтенные отцы семейств, услыхав его зов и предвкушая сладость розовых девических тел и всю неистовую вакханалию, зарычали от похоти.
Под влиянием яств и вина, круживших им головы, в их дряблых, хилых телах пробуждались горячие желания. Это было какое-то глухое рычанье плотоядного зверя, ярость хищника, изголодавшегося по самке. Женщина представала их извращенному воображению как только что убитая, теплая крупная дичь, и раздувшиеся ноздри их уже ощущали запах этой крови.
Кадран, предложивший им еще одно блюдо, понял, что он бессилен справиться с их скотским инстинктом. Он с сожалением прошептал на ухо Пьебефу-младшему, с которым они вместе веселились на больших ярмарках:
— Ах, если бы мы с тобой были только вдвоем! Но сейчас я не могу, здесь ведь Антонен и Ренье. Не надо подавать им дурных примеров.
Опираясь руками на столы, еле передвигая ноги, все поднялись. Обожравшегося Антонена, который был похож на расколотую тыкву и, казалось, вот-вот распадется на куски, пришлось взять под мышки и волочить до ближайшей стоянки экипажей.
Вся компания уселась в фиакры, и шум колес постепенно замер в тишине спящего города.
После смерти браконьера положение в Ампуаньи еще более осложнилось. В осиротевшей лачуге остались шесть брошенных на произвол судьбы существ: жена и пятеро тощих, похожих на маленьких волчат, детишек, которые теперь собирали милостыню на дороге.
«И для чего только эти люди заводят детей? — думал Жан-Элуа. — Пьебеф был бы вправе иметь полный дом детей, а у него только один, и то он еще с таким трудом спас его от смерти. Какая чудовищная несправедливость!»
Глядя на мир со скалистых вершин Ампуаньи, так высоко поднимавшихся над долиной — над этой юдолью скорби, своими глазами сытого буржуа, он видел внизу только низменных, недостойных существ, не имевших ничего общего с высшею расой, к которой он себя причислял. Жизнь босяка, продырявленного ружейными пулями, представляла для него не большую социальную ценность, чем жизнь зайца, застреленного в лесной чаще. Жан-Элуа пока еще не делал последнего вывода: жизнь зайца могла оказаться более ценной — погибший под пулями человек поплатился ведь именно за то, что хотел убить зайца. Роли переменились: у зайца было право на жизнь, а браконьер был всего-навсего жалкой лесною дичью, обреченной на гибель.
