Пирушка продолжалась до самой ночи. Ренье был в ударе. Насмешнику пришла в голову дикая затея — он решил окрестить первенца Пьебефов в шампанском. Сибилла не стала протестовать.
— Дитя богачей, — провозгласил он, — во имя пятифранковой монеты, которая будет твоим единственным божеством и даст тебе власть над людьми, окропляю тебя этой священной шампанской влагой, светлой, как то золото, которое ты призван держать в руках, кипучим, как помойные ямы, как зловонные нечистоты, из которых родилась слава Пьебефов, твоих отца, дяди и деда.
Наконец мужчины уже до того перепились, что потеряли всякое человеческое подобие. Лица их налились кровью. Кадран-отец, заядлый пьяница, осушавший ежедневно один по три бутылки бургундского и славившийся своим винным погребом, считал своей обязанностью напоить всех до положения риз. Сам он мог выпить сколько угодно, и теперь, опоив и обкормив всех присутствующих, он злорадно тешился, глядя, как они превращаются в какие-то комки сырого теста, как лица их становятся осоловевшими и помятыми, как у них отвисают челюсти. Когда Жан-Элуа и Жан-Оноре с семьями собрались уезжать, Кадран попробовал было задержать их, начав отпускать по их адресу самые язвительные замечания. Оба брата, однако, стояли на своем, утверждая, что их ждут дела. Тогда Кардан сосредоточил все свои силы на тех, кто остался; он велел принести из погреба самые крепкие вина и тут же возглавил возобновившееся бурное веселье.
Г-жа Кадран, которая давно привыкла к таким попойкам, среди всех этих побагровевших лиц сохраняла полное спокойствие и продолжала угощать сидевших с нею рядом гостей. Сибилла, притихшая, счастливая, с сонной улыбкой на толстых, похожих на цветущий тюльпан, губах не могла уже справиться с дремотой, охватившей ее, едва только зажгли газ. В жилах у нее текла та же густая, еле шевелившаяся кровь, что и у ее брата Антонена. Еще девушкой она предпочитала всем людным сборищам мягкие подушки и перины, часы бездумной праздности. Казалось, она уставала от одной тяжести собственного тела, упругого и свежего, как у откормленной телки. Ее томные глаза были полны безмятежного покоя и неги. В театре голоса актеров и жара от зажженных жирандолей повергали ее в мучительное оцепенение. Можно было подумать, что она появилась на свет, еще не совем проснувшись, что ей не хотелось покидать утробу матери. Г-жа Кадран долго не отнимала ее от груди; всех своих детей она кормила сама, и поэтому, когда дочери ее было уже двенадцать лет, губы девочки все еще сохраняли привычку к прежним младенческим движениям. И радость и горе — все увязло в этой клейкой, тягучей лени. Три маленьких детских гробика с телами еще не начавших жить существ после очень скоро высохших слез почти не оставили следа в этой душе, не знавшей, что такое настоящее горе. Когда же появилась эта последняя надежда, этот Элуа-Кретьен, чье рождение праздновалось, как рождение инфанта, с которым возились, как с куколкой, которым гордились, видя в нем продолжателя рода, то больше всех этому событию, должно быть, радовалась ее восемнадцатилетняя сестра Жермена.
