Перевод Я. Лаха/
Ещё облака не дышали ни тенью, ни дымом,
и разум у важных персон пребывал во младенчестве мнимом,
а я пророчил великую скорбь:
— Тучи над Ерусалимом!
Ещё воспевали пииты олений рассвет
и винограда звёздные кисти,
а я предрекал, что дождёмся бед
мы, по воде плывущие листья.
Откуда безумие это взялось?
Когда, как рубашку с горя,
себя душа раздирает —
пророчество в ней закипает.
Гибельный плач в себе я несу — губы сухи и веки,
беженец на войне, осколок большой родни.
Сердце моё сгорело, угли во мне одни,
их не погасят и полноводные реки.
У братьев моих, у колодца их была бы жажда утолена,
они же горькою влагой излили жалость
и к морю свернули: взошла луна,
и серебро на волнах колыхалось...
Вот оно — горе, что я предвещал!
Вот носилки — погибших проносят мимо!
Зачем эта скорбь? Страданье зачем — ведь я
всё это выплакал в уши Ерусалима!
Вот сборище беженцев, их — что грибов!
Вот покинутый дом, сожжённая нива!
Вот бесчестье друзей, что достигли преклонных годов,
как деревья бесплодные Тель-Авива!
Нет избавленья. Галут и здесь.
Изгнанник в Сионе, как всюду, слаб...
О, горе! Там — только крест,
здесь же — крест и араб!
И вот уже вирши на каждом углу строчат
про горе-беду, чернильные слёзы стекают,
живые слова на устах погибают.
Скверна на всех — с головы до пят.
Так слушайте их, славословят они и сейчас,
от ваших грудей, как младенцы, неотделимы.
Вчера ещё небылицы они рифмовали для вас,
застилая бумагою бездну Ерусалима...
Их напев колыбельный так сладко был спет,
а сегодня для них легко исполнимо
всё то, что слагал накануне суровый поэт,
криком крича у ворот Ерусалима.
Ночь... Зачем виноградники небосклону?
Спокойны выси, тихu, далеки.
Я на ваши глаза кладу по закону
обломки пророчества, как черепки...
Вы все поколением мертвых предстаёте моим глазам
ещё до того, как яму вырыли вам.
