— Юлия Никитична! Да Господи ж! Юлия Никитична! Живы ли вы?!
Набежал, схватил за руки, едва не приплясывая:
— Юлия Никитична! Вот счастье! Ну, благодарение Господу! Сейчас эстафету господину Аргамакову… Сейчас…
При упоминании об отце у Юлии ослабли колени:
— Он жив?! Где он?
— Воюет, где же ему быть? На днях отличился в деле под Гроховом, генерал Дибич благодарил его публично. О, мы крепко подрали полячишек! — Васенька так и закатился, восторженно потрясая кулаком. — Генерал Хлопицкий был ранен, и это имело для мятежников самые неблагоприятные последствия: все пришло в расстройство, общее управление исчезло! Радзивил, говорят, совершенно растерялся, шептал про себя молитвы, на вопросы отвечал текстами из Священного писания. Все у них перессорились… — Тут он заметил умоляющее выражение глаз Юлии и спохватился, о чем шла речь: — Ах да, князь! Где сейчас его полк, сказать не могу, сам не знаю, но завтра пошлю нарочного в ставку с вестью о вас. Сам граф Дибич-Забалканский встревожен вашею судьбой. Глазам не верю, что вижу вас живою! — вскричал он с радостным, детским выражением зеркальных, огромных, карих глаз, успевая враз и ручки Юлии целовать, и восхищенно ее озирать, и предаваться счастливым воспоминаниям: — А помните, Юлия Никитична, как минувшей зимою, на Рождество, мы в сочельник у вас в имении сказки слушали? Сидели у наших ног на скамеечке люди ваши дворовые, Володька и Сонька, и поочередно рассказывали?
Юлия сжала его руки и поглядела с такой нежностью, что у Васеньки Пустобоярова, самого безнадежного соискателя руки этой привередливой красавицы, Юлии Аргамаковой, сердце забилось где-то в горле, и голос сделался деревянным, как прежде в ее присутствии:
— Я… рад служить! Всем сердцем и душой! Жизнь отдам за вас! И… государство. Располагайте мною как заблагорассудится!
— Спасибо, Васенька, — прошептала Юлия, донельзя растроганная теми же самыми словами, которые прежде смешили ее до колик, и ежели б сейчас случился рядом поп, а Васенька осмелился бы повторить свое предложение руки и сердца, — ей-Богу, пошла бы с ним под венец, не чая искать другой любви, чем та, которая так и изливалась Васенькиными пламенными взорами!
Но миг прошел, случай был упущен: очарование нарушил встревоженный голос Ванды:
— Проше пана… здесь ли графиня Чарторыйская, хозяйка?
Васенька взглянул подозрительно, и Юлия поспешила защитить Ванду:
— Моя подруга и спасительница, пани Ванда… — она замялась, не зная фамилии этой загадочной особы. Не сказать ли — Сокольская? Но с губ нейдет это имя, да и, может быть, у Ванды есть причины каждому-всякому его не открывать? А ведь и верно: Зигмунт Сокольский наверняка один из лидеров мятежников, а значит, враг русским. И жене его открыться небезопасно! Ох, Юлия, что же ты наделала: вознамерилась всем существом своим предаться врагу Отечества?! Эта догадка уколола ее, будто раскаленная игла, и наполнила таким презрением к себе, что она враз обессилела и уже едва слышала ответ Васеньки, что мадам Чарторыйская и ее фрейлины (он так и сказал, ей-Богу!) пребывают в полном здравии, никаких обид и притеснений им не причинено, как раз собираются ужинать.
