Ванда повернулась, холодно взглянула (синие глаза были особенно ярки от недавно пролитых слез) и с неостывшей еще яростью сказала — как бы плюнула в испуганное, сконфуженное лицо Юлии:
— А ежели ты поверила россказням этого недоумка Ржевусского насчет того, что Зигмунт будто бы ищет по всей Польше свою любовницу, чтобы ее облагодетельствовать, так знай: зря все это!
— Откуда ты знаешь?! — потрясенно выдохнула Юлия, и уголок рта Ванды пополз вверх в злой усмешке:
— А платье-то на тебе мое! Надо полагать, и исподнее, и сапожки — вон, вижу! Это я Ржевусскому просто глаза отвела, а ведь Зигмунт ищет меня! Меня надеется заполучить обратно!
— Так ведь… так ведь зачем, ежели он тебя… — робко заикнулась Юлия, и Ванда, оскорбленная недоверием в ее глазах, обрушила на нее новое откровение:
— Наш с тобой Зигмунт не только подлец, но и убийца. Это сейчас он баснословно богат, а два года назад был гол как сокол… — Она истерически хохотнула. — Воистину как сокол! У него была тетка в Кракове — я при ней лектриссой [59] служила, потому все знаю. Тетка своего беспутного племянника на дух не переносила и все грозила, что завещание изменит в пользу монастыря, потому что Зигмунт был единственный наследник. А когда она прознала, что я в тягости, тут и вовсе разъярилась и велела назавтра звать нотариуса: переписывать завещание. Я успела предупредить Зигмунта… И ночью тетушка его померла. Упала с лестницы впотьмах да и сломала шею.
— Боже! Боже! — вскричала Юлия. — Зачем же она куда-то впотьмах пошла, а свечку не взяла?!
— Зачем пошла, говоришь? — недобро усмехнулась Ванда. — А я ее разбудила и сказала, что прибыл человек с какими-то срочными вестями, весь насквозь промокший да грязный (гроза в ту ночь была страшнейшая), стыдится, мол, идти в покои, чтобы не наследить. Тетушка-то Зигмунтова беспорядка не терпела: чуть заметит соринку на полу — сразу горничную в рогатки [60]! Ну и пошла она, не поленилась… А около лестницы ее караулил Зигмунт: он и свечу задул, и шею старухе скрутил, а затем толкнул ее по ступенькам — вот и все дело.
— А… тот, который со срочным посланием явился, — наивно спросила Юлия, — он что же, не видел ничего?
Ванда посмотрела на нее недоумевающе, а потом тонкие губы ее ощерились в ухмылке:
— Да ты что, вовсе ничего не понимаешь?! Не было никакого посланника! Я сказала то, что мне Зигмунт велел… Я в его руках была мягкой глиною! Ну а потом… когда сыночек наш родился мертвым и захотел он бросить меня, я сдуру возьми ему и пригрози: выдам, мол, отчего ты разбогател в одночасье! Он меня и швырнул Аскеназе, а тот по указке Зигмунта и поет, и пляшет, ест из его рук! Вот и смекни: если я убежала из Театра, Зигмунт меня непременно отыскать должен. Платья, деньги — это так, задобрить, в глаза пыль пустить. На самом же деле только настигнет он меня — сразу рот навеки заткнет, не помилует!
