Левин обождал немного, раньше чем нанести второй удар. К занятиям, приносившим ему самый большой доход, принадлежало вмешательство в чужие дела; он переносил сплетни из одного семейства в другое, сеял здесь и там семена раздора, чтобы потом играть благодарную роль посредника. Этим он добыл себе опасное влияние и он мог, если хотел, управлять людьми как куклами.
Фальк тоже ощущал это неприятное влияние и хотел отделаться от него, но не мог, ибо Левин хорошо умел дразнить его любопытство; и, показывая вид, что знает больше, чем он знал на самом деле, он выманивал у людей их тайны.
И так хлыст оказался в руках Левина, и он поклялся себе дать это почувствовать своему притеснителю. Он еще только щелкал им в воздухе, но Фальк уже ждал удара. Он постарался переменить тему. Он предлагал пить, и пили. Левин становился всё бледнее и холоднее, но опьянение росло. Он играл с своей жертвой.
— У твоей жены сегодня гости, — сказал он равнодушно.
— Откуда ты это знаешь? — спросил пораженный Фальк.
— Я всё знаю, — отвечал Левин и показал зубы. Да, пожалуй, он и знал почти всё. Его широкие деловые связи заставляли его посещать возможно большее количество публичных мест, и там ему приходилось слышать многое, как то, что говорилось в его обществе, так и то, что говорилось среди других.
Фальку стало жутко, он сам не знал почему, и он счел за лучшее отодвинуть приближающуюся опасность. Он стал вежливым и даже покорным, но Левин становился всё отважней. Наконец, хозяину ничего не оставалось, как произнести речь, напомнить об истинном поводе празднества, словом, назвать героя дня. Он не видел другого выхода! Правда, он не был оратором, но теперь он должен был им стать. Он стукнул по пуншевой чаше, наполнил стакан и стал припоминать речь, которую ему сказал его отец при его совершеннолетии; он встал и начал очень медленно:
— Милостивые государи! Вот уже восемь лет, как я самостоятелен; в ту пору мне было не больше тридцати.
Изменение положения с сидения на стояние вызвало в нём сильный приток крови к голове, так что он смутился, чему еще способствовали насмешливые взгляды Левина. Он так спутался, что число тридцать показалось ему настолько невероятным, что он остолбенел…
— Я сказал тридцать? Я не то думал! Я еще служил тогда у моего отца — много лет, я уже не помню, сколько лет тому назад. Мм… да! Слишком долго было бы, если бы я хотел перечислить всё, что я проделал в эти годы; такова судьба человека. Вы думаете, может быть, что я эгоист…
