«Ефим ликует, — подумала она, — отчего? Наверное, потому, что Игорь оказался не лучше его? Так же скучен, скрытен и деловит…»
— Сейчас разгорится костерчик, я выстрогаю прутики, и мы зажарим сардельки… Вкуснятина будет! — Ефим все весел, но и тревога заметна — может, оттого, что она, Шура, задумчива.
Она посмотрела на него — покрасневшее лицо, кудрявые русые волосы не чесаны, серые маленькие глаза подернулись злой дымкой, вспомнила Игоря, как поспешно он натягивал брюки, путаясь загорелыми стройными ногами в штанинах, и его пропадающий голос: «Проходите… Как это вы забрели сюда?» — и как при этом дрогнули зрачки. А лицо и шею залил крепкий румянец… Тотчас же вспыхнули в памяти слова той тетки с согнутой папироской во рту: «Да сын… почти… Осенесь начали избу делать и всю весну маялись… Игорь все…»
«Так вот он где все пропадал», — решила Шурочка и, увидев снова ликование Ефима, засмеялась.
— Смешная ты баба, Шурочка, то хмуришься, то смеешься, не знай чему… Опять надо мной что ли?
— Нет, — сказала она. — Над собой.
Он сидел на корточках перед костерком и попеременно совал обстроганные, сырые прутики с сардельками на конце в синеватый огонек. Сардельки лопались, сок капал на угли, шипел. Она встала и, раздевшись и прилепив на нос клочок газеты, тоже подсела к костерку.
— Я над собой смеюсь, Фимушка, — обхватила колени и завороженно стала смотреть, как ползет огонь по веточкам, как белеют они и трескаются, а после медленно чернеют, опадают и снова накаляются уже углем.
— Ну вот и поспели! Пойдем! — положил на газету сардельки и полез в рюкзак за вином.
— Ты будешь вино?
— Ничего я не буду.
— Будешь, — сказал он уверенно и Шурочка увидела в его глазах проснувшуюся хитринку.
«Он поди и в правду уверился, что я пойду за него замуж, в загс пойду?» — подумала она весело.
— Сейчас перекусим, чуть отдохнем и пойдем к тракту. Авось на какой-нибудь попутке доберемся до озера на нашу базу… Там хоть пиво есть, а то вышли к чахлому болоту и любуемся…
— Ешь, — сказала она и принялась за большой оранжевый помидор. Разрезала пополам и круто посыпала солью, ему протянула половинку.
После того как перекусили и сожгли в костерке газеты, она встряхнула спальный мешок, раздернула молнию, расстелила и легла навзничь, поймав взглядом жаворонка, утихла. Ефим подсел и потянулся к ней.
Увидев его большие, нескладные руки, она грубо оборвала:
— Уберись!
Он обиженно засопел и отодвинулся. Она увидела его сухие, тонкие ноги в черных курчавых волосках и с неприязнью подумала: «Зюзя, ты Зюзя!»
