Мы медленно тронулись.
— Брат Йорг, у тебя осталась гвоздика? — спросил Макин.
Я похлопал себя по поясной сумке.
— Ничего не осталось, все истратил, чтобы унять эту чертову боль.
Макин округлил глаза и оглянулся на разрушенное крестьянское хозяйство.
— Господи Иисусе, там было достаточно… — тихие звуки цимбал оборвали его на полуслове. Клацанье тарелок, жужжание механизмов, топанье и слабый детский смех.
— Йорг, ты там еще кое-что оставил? — спросил Макин.
— Красный Кент был прав, — ответил я. — Проклятая вещица. Дьявол. Пусть все зло от него падет на голову крестьян, нам от этого только лучше будет, не так ли?
На равнине ветер больно бил по глазам.
Райк натянул поводья и развернул коня, намереваясь вернуться.
— Не смей, — остановил я его.
И он не посмел.
В эту ночь спалось плохо. Возможно, три месяца в Логове разнежили мое тело. Спалось плохо, забытье сна и вовсе не наступало. Я лежал в темной комнате, вонявшей блевотиной и хлевом, и не видел ничего, кроме ее глаз — глаз девочки. И ничего не слышал, кроме «тик-тик-тик» моих часов на запястье и «хра-хра-хра» ее дыхания, жаркого, сухого и быстрого. Бесконечно долго я лежал с «тик-тик», «хра-хра» и болезненным блеском ее глаз.
Мы лежали, и теплая река несла нас, воды ее терпко пахли гвоздикой.
«Тик-хра, тик-хра, тик-хра».
Я проснулся, резко вскрикнув.
— Что? — сонно и глухо пробормотал кто-то в темноте. Возможно, Кент, с головой укутавшийся одеялами.
— Ничего, — ответил я, не до конца освободившись от морока сна. — Показалось, часы остановились.
Но дело было не в часах.
В серых сумерках возникло растянутое зевком лицо Макина, лежавшего рядом со мной. Он сплюнул и почесал спину.
— Господи Иисусе, как все болит, — сказал он и сонными глазами посмотрел на меня. — И щепотки гвоздики не осталось?
— Сегодня ночью девочка умерла, — сказал я. — Легко умерла, не мучилась.
Макин поджал свои толстые губы и ничего не сказал. Возможно, вспомнил своего ребенка, умершего много лет назад. Он даже не спросил, откуда мне это известно.
Казалось, прожитые годы не давят на брата Мейкэла своей тяжестью, словно его неспособность вести им счет защищает его. Он смотрит на мир серыми спокойными глазами, вдыхает его широкой грудью, пробует на ощупь крепкими руками. Брат Грумлоу стрижет его коротко, сзади оставляет косичку и бороду сбривает начисто, обнажая острые скулы. Если не предупредить, что в голове у Мейкэла пусто, вы примите брата Мейкэла за одного из ловких мошенников среди братьев. Хотя в бою его руки действительно приобретают ловкость и подвижность, и его можно счесть полноценным, но потом шум боя стихает, мертвые остаются лежать на земле, а Мейкэл бродит по полю и плачет.
