Вместе с жителями мы стояли на солнце и ели жареную баранину на вертеле, купленную у уличного разносчика. Мальчишка продал нам арак в оловянных кубках, темный и горький напиток, крепче вина. Он подождал, пока мы выпили, забрал пустые кружки и пошел дальше. Меня не интересовали церковные распри, но почему бы не поглазеть на хорошую казнь? Несколько лет назад мы были свидетелями казни брата Меррона, и тогда Роу сказал: «Для хорошей казни не нужно веской причины».
Вначале мы услышали пение, пели четыре мальчика из местного церковного хора, возможно, даже не кастрированные, что скорее всего в городе соломенных хижин. Ничего не происходило, только высоко подняли серебряный крест на древке. Затем толпа расступилась, и взлетели ввысь голоса мальчиков в белых монашеских одеяниях. Я увидел Сима, он подпевал им, имитируя слова, так как латынь не знал.
Появились священники — два черных ворона — размахивая кадилами. Не старше Макина, лица тупые, как у братьев. За ними тащилась телега, в ней — связанные по рукам и ногам мать с двумя дочерьми, лет десять-двенадцать, трудно сказать, от ужаса смертельно бледные. Старший священник замыкал шествие, пурпурный шелк кардинала, усыпанный бриллиантами, просматривался под черной сутаной. Суровый мужчина с довольно красивым лицом, седые волосы и глубокие залысины придавали ему солидности.
— Хочу хорошего эля. — Макин сплюнул. — Этот арак оставляет кислый привкус.
Возможно, для хорошей казни не нужно веской причины, но, кажется мне, ни одна казнь, которую проводит церковь, не может быть хорошей. Всю жизнь я презирал отца Гомста за ложь и слабость. Ночь терновника и дождя выявила его лживость, словно молния ярко осветила темную комнату. Но эта лживость проявлялась не только в ту ночь. Справедливости ради следует сказать, что хилый оптимизм Гомста и его разговоры о любви имели мало общего с доктриной Римской церкви. Мой отец не допустил бы влияния священника на дела замка.
Слышались улюлюканья и насмешки, когда женщину с девочками затаскивали на помост, хотя большинство зрителей хранили молчание, стояли с непроницаемыми, безрадостными лицами.
— Ты знаешь, что общего между Римской церковью и той, что существовала до нее, с верой, которую исповедовали во времена Зодчих и столетия до них? — спросил я.
Макин покачал головой:
— Нет.
— Этого никто не знает, — сказал я. — Священник Антикус заглянул в каждую Библию, уцелевшую в глубоких подвалах после Тысячи Солнц, перелистал все священные книги, просмотрел все архивы Ватикана. Проштудировал все, что не сгорело, но могло сгореть, — каждую букву, каждую сноску. Богослов никогда не скажет тебе больше того, что тебе разрешено знать.
