В зале девки водят с нами хоровод. Мы взялись за руки и распеваем на целый дом:
Маки, маки, маковочки,
Золотые головочки,
Станьте в ряд!
За хороводом является медный таз с золотым кольцом, кольцо хоронят, женихов угадывают. Старшие братья, которые твёрдо помнят старые программы святочного веселья, требуют чёрного петуха. В зале является на высоких мохнатых ногах чёрный драчун с красной бородой и красной короной, только что взбуженный с своей насести, где этот дворовый паша спал, окружённый верными своими курами; он изумлённо оглядывается на огни, говор и людскую толпу, и изумлённо, хотя сдержанно, клохчет, маршируя перед нашим фронтом, с одной кучи пшеницы до другой. Петух исчез, воск на столе. Сама тётя льёт воск в белый соусник, полный воды; сама несёт к белой стене затейливую фигуру остывшего воска и гадает нам по его тени. Чего-чего не видим мы на этой тени! И горы, и храмы, и сражающихся всадников… Атаман сжёг несколько листов бумаги и просит тётю погадать по пеплу. Тётя и по пеплу гадает как по воску. Она знает всякие гадания, а по картам кому угодно расскажет всё, что было и всё, что будет. Вся Лазовка знает, что тётя напророчила свадьбу дяди Луки Александровича и за три дня объявила о приезде бабушки. Девушки втихомолку затевают бежать на дорогу остановить, кто проедет, и спросить имя. Тётка будет браниться, если узнает, что они всей гурьбой убегут из девичьей. Поэтому мы не смеем проситься у неё на двор вместе с девками. Только атаман с Борей, да Костя, наиболее дерзкий из нас, маленьких, без спроса убежали на проулок, не надев даже шапок. Господи, как мы все завидуем, и с каким нетерпением ждём их возвращения и рассказов… Пристыли к окну диванной — ничего не видать, только одни сугробы. Вот словно неясный скрип снега… С знакомым шумом, болтая кирпичами на блоках, отворяются сначала сенные двери, потом двери девичьей, и вместе с облаком холода врывается в дом толпа хихикающих девок. Радостный хохот братьев слышится в общем шуме. Теперь уж поздно скрывать: тётя сейчас догадалась, что вся девичья возвращается с ночной прогулки, и явилась ей навстречу с должной бранью. Но этой привычной, совсем незлобной брани никто теперь не слушает. Сама тётя не расслышит хорошенько тех горячих упрёков, которыми она обременяет совесть швеи Любаши, Матрёнки-Долгуна и Матрёны-Воробья за их незаконное поползновение веселиться на святках.
— Ух, матушка Катерина Ивановна, совсем было пропали! — слышалось со всех сторон сквозь взрывы смеха. — Бог меня убей, как есть было, каторжный, слопал… А Матрёнка-то, дура, не видит… Бежит прямо к нему…
