Папа, придерживая Лодика за шею культей левой руки, надраивал его от затылка до пяток мыльной беспощадной мочалкой и окатывал из шайки сперва горячим, а потом очень даже прохладным водопадом. Лодька радостно верещал, внося свою мелодию в симфонию общего банного гула.
— Терпи, пацан, — подбадривали мальчишку мывшиеся на соседних скамьях мужики. — Будешь героем, как папаша… — И с уважением поглядывали на искалеченную руку Сергея Григорьевича. И Лодька поглядывал. Без всякого страха, только со спрятанной в душе жалостью. И с той же тайной жалостью (но и с гордостью за папу) он смотрел на шрамы, напоминающие формой австралийские бумеранги — когда усердно скреб мочалкой отцовскую спину…
Потом сын с отцом неспешно возвращались домой. Это всегда было вечером. Больше всего Лодьке запомнились осенние возвращения. Переливались в холодной высоте звезды Большой Медведицы, по-аптечному пахло опавшими листьями привокзального сквера, где призрачно белела среди тополиных стволов тонкая фигура гипсового оленя. Перекликались паровозы, кудрявился над станционными постройками просвеченный прожекторами густой пар. А дома жарила картофельные блинчики мама… И все это называлось — счастье…
…Вот что значит «откат памяти». Сначала-то автор хотел всего лишь упомянуть, что Лодька и Борька, решив смастерить шнуровку, топали к Андреевскому дому.
Посреди моста через лог Борька сдержанно, с пониманием давней беды своего друга, спросил:
— А что слышно от Сергея Григорьевича? Пишет?
Он всегда так почтительно называл Лодькиного отца — только по имени отчеству (маму же — просто «тетя Таня»). А Лодька уважительно звал Борькину мать — Софья Моисеевна. А отца его никак не звал (и, по правде говоря, даже не знал его имени и отчества). Борькин отец был арестован еще до войны, сгинул без следа, и говорить об этом было не принято…
Лодька ответил, что да, отец пишет, на здоровье не жалуется и надеется на скорый пересмотр дела. Впрочем, надеялся на это Сергей Григорьевич с первого дня, как его «взяли».
…Счастье в семье инженера Глущенко длилось чуть больше двух лет. Летом сорок восьмого Сергея Григорьевича прямо с работы вызвали в известный всему городу дом на углу улиц Республики и Семакова. А оттуда увезли уже под конвоем. Видимо, у людей, работавших в том доме и носивших голубые фуражки с красными околышами, не укладывалось в головах, как это человек, столько времени проведший среди заграничных военных, не стал иностранным шпионом. Наверняка его завербовали! Нет доказательств? Но ведь нет и доказательств, что не завербовали! А потому… Тем более, что началось время новых чисток. Заново сажали многих из тех, кто был арестован еще до войны и в военные годы, а после великодушно отпущен…
