И первым запел. Дружные, молодые голоса подхватили:
Играй, мой баян,
И скажи всем друзьям,
Отважным и смелым в бою,
Что, как подругу,
Мы Родину любим свою.
В другом конце вагона послышалась песня о партизане Железняке, и тут же, словно соревнуясь, вплелись новые голоса:
Вдарил шпорами под бока,
Эх, конь летит стрелою…
Летит поезд. Торопливо стучат колеса. Вихрится пыль за последним вагоном. А в памяти Виктора всплывает знойный день, картофельное поле, блестящие рельсы и черная грива дыма, застывшая на небе, — напоминание о военном эшелоне, который увез отца. И еще — горячая материнская рука. Ласковая, шершавая, в мозолях. Она гладит поникшую Витькину голову. Далекое, трудное детство…
* * *
Случилось так, что в тот час они все были дома. Мать пришла с поля — с утра нездоровилось, и бригадир отпустил.
Во дворе играли младшие сыновья Петр и Витя. Четырнадцатилетняя дочь Нина орудовала у печки. Только Николай куда-то уехал с колхозным шофером.
Из открытого настежь окна увидела Мария Андреевна бегущего по улице человека. Он кричал:
— Мария, ходи сюда!
Это был ее родственник Леонид Кулик, который работал на железнодорожной станции.
— На, читай, — радостно сказал он. — От Евтея Моисеевича.
Мария Андреевна, которую и люди-то давно уже считали вдовою, пошатнулась, будто кто-то толкнул ее.
— Не шути… Зачем рану бередишь?
Около безмолвно стояли ребятишки.
— Да читай же! — торопил Кулик. — Жив-здоров твой муженек. Кланяться велел. О детишках дюже беспокоится.
Мария Андреевна силилась разобрать строчки, торопливо набросанные карандашом, и не могла. Бумажка, словно осиновый лист на ветру, дрожала в загрубелых руках. Взгляд ее, затуманенный слезами, остановился на последней строке, подчеркнутой двумя жирными линиями: «Остаюсь любящий вас Евтей Гребенюк».
— Где он? Где?
Кулик неопределенно махнул рутой:
— Их из Крыма на другой фронт перебрасывают. Сказал, напишет.
— Ребята, погодите… Я скоро…
Напрасно Кулик ее уговаривал: есть ли смысл бежать три километра до станции под палящим июньским солнцем, когда неизвестно, будет ли эшелон, а может, уже ушел. Но Мария Андреевна ринулась в хату, набросила на голову серенький платок и побежала по улице. Ребятишки — за нею. Маленький Витя вскоре устал и заплакал. Мать схватила его на руки. За околицей чуть помешкала: бежать к станции или прямиком через поле, наперерез поезду, если он вдруг пойдет?
Они бежали гуськом. Босые ноги утопали в сухой пыли, путались в картофельной ботве. Виктор крепко держался за шею изнемогавшей матери. Сердце его замирало от радости — сейчас он увидит батьку! И тот, как перед войной, поднимет его высоко над головою, весело крикнет:
