Хлестким щелчком казачьей нагайки утреннюю тишину осени разрезал пистолетный выстрел, и в сумасшедшем водовороте закрутилась испуганная резким звуком река, так и не сумевшая предотвратить беду. Именно здесь, у самой кромки обрыва, на промозглой, покрытой кристаллами белой изморози земле заканчивались следы офицерских сапог.
Длинные языки горящих свечей боязливо вздрагивали в паникадилах, отправляя под каменные своды собора дымные струйки сгоревшего воска. С верхних рядов трехъярусного иконостаса на прихожан благоговейно взирали пророки, апостолы и святые, давно прошедшие свой тернистый путь служения Господу. Доносившиеся с клиросов басы и дисканты певчих сливались воедино, заполняя чудным многоголосьем намоленное тысячами верующих пространство. Священник в светлой серебряной, украшенной золотым крестом ризе нес службу. Божественная благодать соединяла мирскую жизнь и неизведанный загробный мир.
В середине храма стояли наиболее почитаемые горожане: барон Эртель с женой, офицеры штаба с семьями, чиновники присутственных мест, богатейшие купцы и знатные мещане. Поодаль — простой люд.
Иван Авдеевич, поглощенный разговором с Богом, беззвучно шевелил губами: он вымаливал у Господа прощенья за большие и малые грехи и просил послать доброго здоровья жене, детям и самому себе.
— В смерти поручика Рахманова виновен полковник Безлюдский. Не поворачивайтесь и не старайтесь меня найти! — у самого уха тихо проговорил незнакомый женский голос. Шепот сделал его неузнаваемым, и определить возраст женщины было невозможно. Самоваров попытался повернуться назад, но точно прирос к полу: ноги деревянными сваями вросли в землю, позвоночник окаменел, а голова, будто зажатая в пыточном «испанском воротнике», смотрела только вперед — на алтарь. Прошло несколько минут, прежде чем надворный советник сумел наконец обернуться. К своему разочарованию, ничего подозрительного он не заметил. Позади него стояла дама в длинном бурнусе с накинутым капюшоном, отделанным по краям узорчатой тесьмой. Закрыв глаза, она усердно молилась. Рядом — старуха в черном вороном платке, с клюкой. Держа в руках тоненькую свечку, она что-то причитала, уставившись в серый каменный пол. Поблизости — купчиха с двумя непослушными мальчиками лет десяти, которые только делали вид, что молятся, а на самом деле с интересом наблюдали, как две молодые барышни, едва сдерживая улыбку, строили глазки совсем еще юному прапорщику. Прихожане стояли плотно друг к другу, и только у самого притвора следователь заметил некоторое движение, будто кто-то торопясь вышел на улицу. Преодолеть эту стену людей было немыслимо, и Ивану Авдеевичу ничего не оставалось, как смиренно дождаться окончания службы. Правда, он поймал себя на мысли, что перед глазами вдруг возник образ Натальи Петровны. «Наверное, это произошло потому, что я молился за нее и детей… Нет-нет, о жене я вспомнил уже после того, как раздался шепот, и я сразу же почувствовал этот едва уловимый аромат лаванды — излюбленный запах моей Наташеньки. Ну да! Вот поэтому-то я о ней и подумал! Да, но сейчас он уже улетучился, и, стало быть, незнакомка исчезла. Ну что ж, теперь сам Бог велел посетить супругу этого несчастного Рахманова», — Самоваров, погруженный в свои мысли, не заметил, как закончилась служба и в храме почти никого не осталось.
